Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– На правильном основании, – хмуро сказал человек в папахе.

Начали обыскивать наших, и из карманчика Яношева френча вытащили документ, развернули его, прочли, и тот, в папахе, сказал:

– Комиссар… Сука! Мы те покажем, гад, комиссара! В подвал их!

И несмотря на яростное сопротивление, которое оказывали и Янош, и Иван, причем каждый из них кричал по-своему: один кричал «товарищи», а другой «господа», бросили их в подвал, а подвал не простой, а с зарешеченными окнами, и путь отсюда – по всему – не иначе как под пулю.

А на площади возле церкви – шум и гомон. Читают документ Яноша всем скопом, а написано в том документе, что предъявитель оного – личный пилот его императорского величества, полковник Генерального штаба Савостьянов Иван Ильич имеет право управления всеми видами летательных аппаратов.

– Товарищи, – говорит старший, тот, что в лохматой папахе был, – все равно самосуда мы допускать не можем! Пусть революционный суд решит участь этого белого полковника!

– А они наших товарищей судом судят?! – пронзительно закричал молодой красноармеец и, запалив факел, отбежал к церковной стене и осветил изуродованные трупы красноармейцев. – Вот что они с нашими бойцами сделали!

– Не моги кричать, – сказал командир в папахе. – Не рви людям сердца! Если суд решит: к стенке, – тогда шлепнем. А без закону жить нельзя. Без закону чужая кровь со своей помешается!

А из того домика, где в подвале маялись Янош и Иван, выбежал конвоир с винтовкой и закричал:

– Товарищ командир, они там дерутся вроде и орут!

Что верно, то верно: дрались наши узники. Иван оттаскивал от себя яростного и гневного Яноша, барабанил кулаками в дверь и кричал:

– Господа, я полковник Савостьянов, господа! Отстаньте, идиот, – кричал он Яношу, пытаясь оттащить его от себя. – Я требую сюда старшего офицера! Я личный пилот убиенного государя императора!

Он продолжал выкрикивать это и тогда, как его вместе с Яношем вели конвоиры через площадь к командиру в папахе.

– Значит, говоришь, ты и есть полковник Савостьянов, летчик убиенного государя императора? – спросил командир, не глядя на Ивана Ильича, а глядя себе под ноги.

– Да! Да! – прокричал Савостьянов. – Ваш маскарад сбил меня с толку! Пригласите старшего!

– А этот кто? – кивнул командир на Яноша.

– Это иностранец, и я за него никакой ответственности не несу! Я бегу от большевистских зверств!

– Иди сюда, – сказал командир. – Посмотри на зверства.

И повел Ивана вместе с Яношем к трупам, что лежали рядком возле церковной стены.

– Смотри на белые зверства, гад, золотопогонник, – сказал командир.

– Товарищи, он действительно белый полковник, но он везет меня, венгерского большевика!

– Вихляешь, сволочь, – тонко закричал паренек с винтовкой, – к стенке их! К стенке! Смерть за смерть!

Сдвинулись бойцы вокруг Яноша и Ивана, затворами лязгнули, вскинули винтовки.

– Этого полковника сейчас порешим, а иностранец пусть утра дождется! – крикнул паренек, подтолкнул Ивана Ильича дулом к стенке и взбросил винтовку: пришел смертный час бывшему государеву пилоту…

– Прекратить! Кончай произвол! – вдруг грозно заорал Янош. – Коммунисты, шаг вперед!

И столько силы появилось в его голосе, что все несколько опешили и командир шагнул к Яношу и сказал:

– Ну… В чем дело?

– Немедленно свяжитесь с ЧК Тулы и Мценска! Об исполнении доложить мне! – командовал Янош, стоявший под дулами со связанными руками. – Аэроплан укрыть – дождь! Выставить усиленные караулы! Выполняйте!

– А документ у тебя где? – спросил командир. – Твой где документ?

– Какой у меня может быть документ?! Мне через белых лететь!

Поздно ночью полковник Анатолий Иванович Дайниченко, продрогнув до костей – погода к ночи переменилась, с севера подул студеный ветер, небо насупилось, прижалось, взлохмаченное, к земле, – покинул свою полевую штаб-квартиру, куда были подведены все телефоны с основных, по его предположению, пунктов, где люди ждали савостьяновский самолет. Сказавши адъютанту, где – в случае чего – можно будет его, Дайниченко, отыскать, Анатолий Иванович отправился в махонький подвальный кабачок, где играла петербургская оперетта, перекрашенная под цыган: с цыган – слезы, их и желали, а с оперетты – смех, а до смеха ли сейчас – война…

В отдельном кабинете дым стоит коромыслом, спор идет генерала от жандармерии Дрыжанского и поэта – известного, считавшегося в былые времена крамольным, но репутацию эту создавала продажная газетная критика, и ее исподволь санкционировал политический сыск.

Генерал кивнул Анатолию Ивановичу на стул подле себя и спросил:

– Ну?

Анатолий Иванович отрицательно покачал головой, налил себе водочки, выпил и прислушался к яростной поэтовой тираде.

– Вы, вы, именно вы, охранители устоев, – Россию погубили! Особенно политический сыск – опять-таки впрямую к вам адресуюсь! Вы сами плодили подполье, сами! Два студента Марксом увлекаются, третий вам про это шепнет, так вы к ним сразу – кого? Провокатора! Нет чтоб молокососов вызвать да за вихры оттаскать – нет, вам давай-ка организацию создавай, да пошли кого к Ленину в Швейцарию, да побольше в организацию народа вовлеки, – поэт всплеснул руками, – сами ведь вовлекли, сами! А уж потом, когда она комом разрастается, тогда айда аресты! Зато на докладе есть что государю сказать – работаем, ваше величество, работаем. Глядишь – Анну вне очереди, на погон двойной аксельбант! А ведь у арестованных папаша оставался, мамаша, невеста, содержанка, друг, трактирщик, молочница… «Господи, да за что ж такого милого человека упекли на поселение – ай-ай-ай!»

– Где-то вы правы, – сказал генерал, закуривая, – где-то мы действительно оказались жертвой трагического парадокса: политический сыск, призванный бороться с революцией, оказался теми дрожжами, на которых революция взошла.

А наш Дайниченко, будучи по природе человеком бездарным, но с хорошей памятью и обостренным чувствованием ситуаций, промолчал, хотя чуть было не вступил в спор с пиитом, но тенденцию мышления и направленности рассуждений двух умных людей запомнил.

– Вы когда к этому пришли? – спросил генерал поэта, наливая ему хлебное вино в рюмочку. – Когда с нами дружили в Петербурге или сейчас, оказавшись в бегах?

– Тогда думал, сейчас – сформулировал.

– А зря. Надобно было тогда мысли свои в донесение – и мне на стол.

– Да, да, а в дуду вам не попадешь – тогда что? Был поэт с именем, и вдруг – ни звука, ни слова, о друг мой! Генерал, милый, все плохо, очень плохо – мы тогда каждый о себе думали, а большевики-то – стрекулисты, оседлали нацию – все в одну дуду, ой, не перешибешь это, не перешибешь. Меня тогда ей-ей подмывало – плюнуть на все ваши глупости…

– Ну и?.. – позволил себе спросить Анатолий Иванович, загадочно прищурившись.

– Таланту нет, – тоскливо ответил поэт, не обернувшись к Дайниченко, – так, рифму слышу, а таланту – ни-ни, – сказал он и вышел в зал, к цыганам, обнял Лизу, единственную цыганку среди всех здешних блондинок, и попросил: – Ну, лапа, давай, а? Давай, Лизанька…