Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

большевики и Янош Перцель. Улетел самолет в обстановке полной секретности, и, когда растворился он в черном, непроглядно-жутком небе, с аэродрома все разъехались на машинах – будто и не было здесь никого…

А той же ночью, и в это же именно время, на Ходынском поле несколько инженеров готовили к полету другой самолет, точь-в-точь похожий на улетевший. Моросил дождь – промозглый, но еще по-летнему теплый. Разговаривали инженеры тихо, и неясно было, кто что говорит, но слышно было все.

– Куда столько бензина?

– Дальний рейс…

– Говорят, везут красного иностранного наркома. В Париж…

– А что – там уже тоже началась каша?

– Почему нет? От них, от французов, всё и пошло: свобода, равенство и братство – а нам расхлебывай…

– При чем тут Париж? Везут в Будапешт красного наркома, большевика ихнего, Тибора Самуэли.

– Идиотизм… Куда они его довезут? Старых пилотов, кто мог бы верно проложить курс, – нет.

– Говорят, согласился Савостьянов.

– Не может быть! Он же всегда бранил большевиков изуверами и дикарями.

– Наверное, они на него комиссаршу какую покрасивей напустили. Он за прекрасную даму под поезд ляжет.

– Тихо, господа! Идет солдат! – шепнул кто-то и прикрикнул громко: – Инженер Голембовский! Туже надо крепления элерона затягивать! Туже!

К работавшим инженерам подошел бородатый красноармеец. В руках у него была буханка хлеба, голова сахару и большой чайник.

– Вот, граждане техническая интеллигенция, – улыбнулся красноармеец, – погрейтесь, чаек горяченький, а то закоченели, видать, под дождем…

– А завтра, – ответил боец, – послезавтра, поутру, он уж вылетать должен…

Тот, кто спрашивал про завтрашний день, взял железную кружку, плеснул в нее кипятку, отрезал ломоть хлеба и отошел к маленькому домику. Открыл дверь, плотно прикрыл ее за собой и, не включая лампы, снял трубку телефона. Назвал номер:

– 88845, – сказал человек, подождал ответа и, услыхав в трубке низкий, рокочущий бас, быстро проговорил: – Передайте Мане, что бабушку повезут к врачу послезавтра днем.

Слова эти слышал не только атташе одного из иностранных консульств в Москве, но и комиссар из ЧК с Яношем Перцелем. И так тревожно посмотрел чекист на венгерского большевика, и столько у него в глазах было скорби, а в глазах у Яноша, наоборот, столько радости, облегчения и, если хотите, озорства, что понять происходящее человеку, не посвященному в эту операцию, было невозможно. А уж тем более «Маня» – атташе не предполагал такой реакции двух его противников, когда, опустив трубку телефона, начал писать что-то на шелковке, а после достал из ящика письменного стола шкатулочку, вытащил из нее обручальное кольцо, разломал его пополам, шелковочку в кольцо спрятал и вышел из кабинета, погасив при этом свет.

И попало это кольцо в католический костел, что возле Брюсовского переулка, и вручил это колечко под высокие звуки органного Баха старый ксендз молоденькой блондиночке, которая в свою очередь обменялась этим колечком со странным своим женихом: греком в феске, которого бил непрерывный тик, – а уж от этого грека колечко попало на стол генерала Дрыжанского, из деникинской контрразведки, и разломил он это колечко, и достал оттуда шелковку, и прочитал своим сотрудникам:

– С Ходынского аэродрома вылетает 12-го аэроплан без опознавательных знаков с Тибором Самуэли на борту. Пилот – полковник Иван Ильич Савостьянов.

Генерал поднял глаза на своих сотрудников, особенно задержался взглядом на лице полковника Дайниченко и продолжал:

– Господа, эту победу нашей агентурной сети, героически работающей в неимоверно сложных условиях большевистского террора, мы должны отметить, как стоицизм и подвиг! Итак, – генерал обернулся к карте России, – давайте поглядим, где нам удобнее встретить нашего друга Ивана Ильича Савостьянова и его подопечного, цыганского иудея венгерской национальности.

Генерал Дрыжанский взял указку и повел ею по карте России: от Москвы – к Туле и дальше, на юго-запад.

– За Тулой практически кончается так называемый большевистский монолит и начинаемся мы. Видимо, где-то возле Мценска они сядут на заправку. Именно там, – повторил генерал, быстро просчитал это свое предложение на логарифмической линейке, – бензина у них на двести верст, крейсерская скорость бешеная – сто верст в час. Да, не будь у штурвала Савостьянова аппарат с такой бешеной скоростью, никто и никогда не догнал бы. Итак, сверим часы… Видимо, что-то к трем – трем сорока их надо будет встречать. И поручается это Анатолию Ивановичу, – сказал генерал полковнику Дайниченко, – как человеку, знакомому с Савостьяновым. Причем, конечно, перехватить их следует здесь: что ни говорите, а дальше, верст на двести, – зона красного партизанского влияния, а там – Махно, зеленые, эт цетэра, эт цетэра… Следует исключить всякого рода случайности и не переносить встречу еще на шестьсот верст к нам в тыл, – генерал указал по карте, где это могло статься, – а решить это здесь, по-семейному, как говаривал Михаил Евграфыч Салтыков-Щедрин.

А когда все вышли, генерал жестом остановил Дайниченко и сказал:

– И работать нам надо будет с венгерским наркомом аккуратно: теперь всяческие расстрелы большевистских лидеров, как это ни печально, оборачиваются в их силу идеологии. Нам важны отречения от большевизма. Это мы обернем в слабость большевизма. Только так и никак иначе.

А по огромному полю Ходынского аэродрома тем временем шли Иван Ильич, окруженный чекистами, и Янош Перцель в сопровождении нескольких товарищей. Подошли они к самолету. Чекисты на Ивана Ильича волками смотрят; он на них – тоже отнюдь не ласково. Обнял молодой комиссар ЧК Яноша, поцеловал его неловко и сказал:

– Янош, мы будем держать в курсе наших товарищей там, где это возможно, конечно. Все указания из Будапешта будем передавать по возможной трассе полета… Счастливо, Янош…

– Все будет хорошо, – ответил Янош и начал неумело забираться в кабину.

Иван Ильич к нему обернулся, глаза злющие. Спросил:

– Ну, Богу помолились?

А Янош ответил:

– Я вам вот что хочу сказать: если вы станете сажать меня в расположение белых – я имею в виду не случайность, но умысел, – вот граната. Видите? Я взорву ее, и это будет концом для нас обоих.

– Не пугайте меня, – сказал Иван Ильич и крикнул людям на земле: – От винта!

– Я вообще не умею пугать, – сказал Янош, – и считаю это занятие безнравственным. Я просто предупредил вас. Другого выхода у меня нет.

– Всегда есть другой выход, – зло сказал Иван Ильич и крикнул: – Мотор.

И понесся самолет в небо, и в тот самый миг, когда колеса аэроплана оторвались от земли, лицо Ивана Ильича озарилось и стало иным…

И это сразу заметил Янош.

По громадному заливному лугу несся лихой возница: он стоял на подводе и хлестал кнутовищем четырех лошадей. А в подводе громыхали большие бочки, и держали их – так, будто они были с динамитом, – девочка и