Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

АНИ. Не надо глупостей. Опусти трубку. Я все это хотела сделать сама. У себя в номере. Просто мне было важно поговорить с тобой. Какая разница, где это сделать, – здесь или там?

РОГМЮЛЛЕР. Огромная. Если тебя найдут здесь, в постели журналиста, тогда он станет уголовным преступником и его выдадут здешним властям, где бы он ни был. А если тебя найдут в твоем номере – тебя закопают не как жертву, но как истеричную дуру.

АНИ садится на кровати, снимает кофточку, туфли. Слышен стук в дверь. РОГМЮЛЛЕР, схватив записку и диктофон, прячется в ванную комнату.

АНИ. Войдите.

Входит ПОЧТАЛЬОН.

ПОЧТАЛЬОН. Мадам мне сказали, что вы просили всех направлять сюда. Вам телеграмма.

АНИ. Спасибо.

ПОЧТАЛЬОН уходит. АНИ читает телеграмму. Входит РОГМЮЛЛЕР.

РОГМЮЛЛЕР. От кого это?

АНИ. Ты прочтешь ее, когда все кончится. Дай мне побыть с ней, пока я жива.

РОГМЮЛЛЕР. Не глупи.

АНИ. Налей мне вина, Фрэд. Перед смертью полагается делать последний глоток. И обреченным, и палачам.

РОГМЮЛЛЕР наливает вино в бокалы, достает из кармана сигареты, пистолет мешает ему вытащить зажигалку, он рассеянно кладет пистолет на стол, подле бутылки.

РОГМЮЛЛЕР. Дай мне телеграмму.

АНИ. На.

РОГМЮЛЛЕР (читает). «Спасибо, Ани»… Что это? От кого?

Он смотрит на Ани и не замечает, как она, нацелив ему дуло пистолета в живот, нажимает курок. Слышит, как лязгнул курок.

(Не опуская глаз.) Я никогда не загоняю патрон в ствол. (Забирает у нее пистолет.) Я помогу тебе. (Опускает жалюзи. В номере темно.) Я люблю тебя, Ани. Я люблю тебя всю – какая ты есть. Что они все знают о тебе? Я знаю все – и я люблю тебя. Я люблю тебя, Ани.

Долго звучит хорал Баха. А после гремит выстрел, останавливая музыку. АНИ поднимает шторы. Мертвый РОГМЮЛЛЕР лежит на кровати. АНИ медленно идет по номеру… Включает радио… Слышен голос диктора: «Посольство Германии заявляет решительный протест в связи с бездоказательными, клеветническими утверждениями радио о том, что некий Фрэд является якобы оберштурмбаннфюрером СС Рогмюллером. По наведенным справкам, оберштурмбаннфюрер СС Гуго Рогмюллер неделю назад погиб в автомобильной катастрофе в Силезии, а его прах захоронен в Рансдорфе, на его фамильной вилле “Солнечное утро”. Никакой ответственности за деяния некоего уголовника Фрэда, выдающего себя за офицера СС Рогмюллера, посольство Германии нести не может». АНИ медленно подходит к телефону, снимает трубку.

АНИ. Соедините меня с номером журналистки Джурович. Спасибо. Госпожа Джурович? Оберштурмбаннфюрер Гуго Рогмюллер – его здесь все звали Фрэдом – сейчас находится в триста одиннадцатом номере. Кто говорит? Его бывший агент. Я хочу сделать заявление для прессы. Поторопитесь, пожалуйста, пока не пришла полиция…

Она опускает трубку, недвижно сидит у телефона, а после отходит к окну, и видно, как трясется ее спина, и понять нельзя – плачет она или смеется.

занавес

Повести

«Держись за облака!»

Знаете ли вы таких людей, которые в трудные минуты держатся за облака? Храбрецы и мечтатели, мечтают о дружбе и победе, и когда наступает утро, не удивляются, что победили и обрели много новых друзей.

Летчик покойного государя императора Николая Александровича Романова полковник Генерального штаба Иван Ильич Савостьянов до революции занимал прелестный маленький особнячок в одном из тихих арбатских переулков. Но по декрету новой власти бывшему пилоту бывшего государя оставили из восьми комнат – одну, правда, с камином – как бы в утешение.

Рассердившись на пролетарскую диктатуру, Иван Ильич поставил возле камина, превращенного в некое подобие кухонной плиты, хитрое водонапорное устройство и большую деревянную бочку – чтобы не пользоваться общей ванной, куда по утрам выстраивалась длинная очередь из его новых соседей: безногого тромбониста, который с утра до вечера сочинял боевые марши, татарской семьи, состоявшей из прабабки, бабки, матери и девятерых девчушек, а также двух танцовщиц, которые немедленно по получении ордера на свои комнаты начали осаду Ивана Ильича – мужчины видного и, несмотря на скудный паек, чрезвычайно статного и крепкого. Причем Иван Ильич, воспитанный, как и следует быть, на лучших традициях рабовладельческой антики, совмещал в своей комнате и римскую баню (деревянная бочка), и пылкую страсть, хотя, правда, на топчане любви не было одной ноги (пришлось стопить весной, апрель стоял холодный), а матрац при малейшем прикосновении издавал такой ужасающий металлический грохот, что к нему с обостренным любопытством прислушивались не только дети из татарской семьи, но и безногий тромбонист, прекращавший в эти моменты свое творчество.

Вся эта история как раз и началась в тот вечер, когда одна из танцовщиц, одетая в некое подобие туники, купала в бочке Ивана Ильича, а он блаженно напевал романс: «Я ехала домой, печаль была тиха…»

И не ведал бывший личный пилот государя, что по коридору его бывшего особняка идут трое в кожаном – известное дело, из ЧК, откуда ж еще…

Мурлыкая романс и трогая свою пассию, которая мылила Ивану Ильичу голову, он и не предполагал, что в кожаном, сопровождаемые всеми жильцами квартиры, подошли к его двери и тут замерли. Послушали куплет, и, когда настала тишина и только слышалось журчание воды, один из чекистов достал маузер из деревянной кобуры, взвел курок и ногой резко распахнул дверь.

Танцовщица, коротко взвизгнув, прыгнула на матрац, который издал мортирное металлическое рыдание.

Иван Ильич смыл с головы мыльную пену и, внимательно оглядев вошедших, спросил:

– Вы меня как – обнаженным поведете или все-таки можно надеть галстук?

– Одевайтесь, – ответили ему. – Мы подождем.

– Тогда закройте дверь. Детское любопытство – одно из самых нездоровых.

Чекисты обернулись, увидели девять бритоголовых детских головешек и, улыбнувшись, дверь прикрыли.

Полковник набросил на себя драную простыню, вытерся и начал достойно и не торопясь собираться в тюрьму. Надел ладный, хотя чуть потертый мундир без погон, но со следами многочисленных орденов, сложил в баул кусок мыла, кусок хлеба, томик Пушкина и теплое белье, обернулся к танцовщице в тунике и сказал:

– Если мне суждено погибнуть, я приму смерть гордо. Моим коллегам по небу не придется краснеть за меня. Передайте это всем, кого будет тревожить моя судьба. Хотя, впрочем… – добавил было он, но, глянув на чекистов, осекся, а танцовщица сказала:

– Иван Ильич, если уж адье, так, может, вы позволите – я вашу картошку заберу?

Иван Ильич как-то недоуменно поглядел на авоську с картошкой, которая висела на стене под саблями, пиками, ружьями и оленьими рогами, потом придвинулся к зеркалу, критически осмотрел свое лицо – может, в последний раз, так