Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

паренек-цыганенок. И большого труда стоило вознице остановить подводу, когда на дорогу из засады вышли четверо деникинских солдат и преградили путь, вскинув карабины.

– Что везете? – спросил старший по засаде и принюхался. – Бензин?

– Керосин, – ответил возница и сунул старшему бутыль с самогоном, – в Бабаниху гоним, оптом берут, дело уж больно выгодное, господин унтер.

– Не имею права без пропуска, – ответил унтер, прикинув бутыль на вес.

– На обратном пути еще две такие штучки подкину, – сказал возница, – будьте уж так любезны, дело сгорит, хорошее дело.

Унтер оглянулся на солдат, а ему подмаргивают, мол, ну их к черту, это же Сашка-купчишка, пусти…

И пропустили «Сашку-купчишку», только он не в Бабаниху погнал, а совсем в другую сторону – на лесную поляну, где приземлился самолет Тибора Самуэли и ждал заправки. И не Сашка это был вовсе, а большевик-подпольщик Николай Марцыпанов.

А тем временем в большом небе летел маленький самолет. И болтало его, и мотало, а Савостьянов, сидевший у штурвала, был счастлив, потому что его выпустили в это тихое, солнечное надмирное небо, и поэтому Иван Ильич по своему давнишнему обычаю пел – очень громко и не очень умело, но уже не печальный романс «Я ехала домой», но пролог из «Паяцев» Леонкавалло – на плохом итальянском, местами с мычанием – видно, в тех местах, где не знал слов.

А позади Савостьянова, во второй кабине, сидел Янош с томиком Эпиктетоса в руках, в огромных летных очках, надетых поверх его толстых окуляров, и близоруко щурился, словно чего-то смущаясь, а когда Иван Ильич свою арию кончил, запел Янош, но в отличие от бывшего императорского пилота на великолепном итальянском языке и великолепным, прямо-таки артистически поставленным голосом.

Савостьянов, услыхавши Яноша в переговорный шланг, ошалело уставился в зеркальце (такие теперь у всех шоферов такси, а тогда были только у пилотов их императорских величеств России и Австро-Венгрии) и рычажок громкости в переговорном устройстве повернул на «максимум».

А когда Янош спел арию из «Риголетто», Савостьянов переглянулся с ним в зеркальце и, демонстративно бросив штурвал, начал аплодировать.

Самолетик «фарман» грохнулся в смертельный штопор, а Савостьянов по-прежнему аплодировал и при этом смотрел на Яноша в зеркальце, а тот, понимая, что этот экзамен для него очень важен, поднял с колен Эпиктета и начал читать мудрого грека, для которого в отличие от нас, грешных, вопрос перехода от жизни к небытию был лишь вопросом перехода энергии материи от органики к неорганике – всего лишь.

Ах, штопор, штопор, яростное ощущение тишины и рева, несешься навстречу земле – а она зеленая, мягкая, рыжая, поросшая желтыми травами и синими лесами, – все ближе и ближе она, наваливается на самолет, а моторчик «фармана» ревет тонко и надрывно и даже звенеть начал, будто от натуги.

А Савостьянов, продолжая аплодировать руками, обутыми в громадные оладьи авиационных перчаток с раструбами, прямо-таки впился в лицо Яноша: дрогнет или нет, – тот впился в Эпиктета, пот на лбу выступил от волнения, ан и у Ивана Ильича тоже капельки на лбу заблестели, ай да чертов венгр, ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Вывел Иван Ильич самолет из штопора, «фарман» сначала завис носом вверх, хвостом вниз, потом медленно и даже в некотором роде картинно перевалился в горизонтальное положение и полетел дальше, на юго-запад.

Глянул Иван Ильич на землю и сказал в переговорный шланг:

– Хотите посмотреть, где мы идем?

И, не дожидаясь ответа Яноша, повернул «фарман» вниз головой – через левое крыло…

Крестьянин, смотревший с земли на все это воздушное бесстыдство, вдруг заметил, как от летательного аппарата отделилась крохотная точка – вот она все ниже, ниже, ниже несется – Господи, спаси, сохрани и помилуй – да это же человек с неба падает! Нет, похоже, не человек. А вроде бы и человек, ручки сложил поперек и раздулся. Нет, не человек! Тюк. Точно – тюк. Грох о землю и развалился! – И – прямо как в сказке – пахарь даже глазам своим не верит: вобла, хлеб, сахар и железные баночки с бумажными наклейками – их в мирное время господа «концервами» называли.

Опустился крестьянин на колени перед этим богатством и прошептал:

– Спасибо Тебе, Господи, за доброту Твою! Услыхал Ты молитвы наши, Господи! Детям и внукам буду завещать покорность Тебе и хвалу!

А в самолете тем временем вовсю бушевала перепалка…

– Откуда я знал, что он у вас не был привязан?! – кричал Савостьянов.

– Вас бы устроило, чтобы вывалился я?

– Я вам этого не говорил! Я государя через крыло переворачивал.

– Хоть вы государя переворачивали – а болван! – разъярился Янош. – Идеология идеологией, а жрать тоже надо! Я в ваших тюрьмах по двенадцать дней голодал, я приучен! А вот вы?!

– Я два года жую вашу большевистскую картошку и запиваю ее кипятком! Не пугайте меня голодом!

– Если бы ваши белые единомышленники не убивали наших коммунаров и продармейцев – было бы и сало, и крупа!

– На войне как на войне!

– Ну так и вините в этом эксплуататоров, а не эксплуатируемых!

– Когда у власти были эксплуататоры, у бедных эксплуатируемых был и хлеб, и мясо, а сахар стоил семьдесят копеек, а не 250 тысяч рублей!

– Не хлебом единым сыт человек! Тогда в школах училось полмиллиона детей, а сейчас, на втором году революции, – 10 миллионов! Диктатура образованных миллионов разумнее демократии тысяч! Нет? Революция должна научиться смотреть через поколение!

– Это все софистика. Просто вы дорвались до пирога.

– Между прочим, мой паек – четыреста граммов хлеба, а между прочим, мой папаша – миллионер, живет в Вене и владеет огромной фирмой. Так что не будем говорить о пирогах и булках.

– Это все от вас, от аристократов проклятых! Вся смута от вас и безобразие! Зажрались – вот и потянуло вас на страдания с приключениями! А мой дед был крепостным именно в этих местах! – Савостьянов ткнул пальцем в небо – перед собой.

– Тогда я не могу верить вашим разглагольствованиям о попранных принципах. Значит, вы просто-напросто исповедуете принцип беспринципности. Иначе говоря – шкурничества! Кстати, у вас кончается бензин – следите за приборами!

– Вот черт! С вашими дурацкими штопорами и ариями я весь бензин сжег!

– С моими штопорами?! – возмутился Янош. – С моими?!

– Хватит вам ловить меня на местоимениях! – взъелся Иван. – Сорока верст до аэродрома не дотянули!

Ранний августовский вечер был насквозь синий, пронизан на западе желтым жиром заката, который растекался вдоль по молодому соснячку. Далеко-далеко кукушка вела неторопливый отсчет дням чьей-то жизни.

Янош и Иван шли по узенькой наезженной дороге, которая то поднималась на взгорья, то вилась причудливой восьмеркой через луга, а то и вовсе