Тигр снегов - Тенцинг Норгей

Наконец мы дошли. На снегу пониже оголенного гребня, под прикрытием большой скалы, имелась не­большая сравнительно ровная площадка, на которой мы и сбросили свои грузы. Последовало быстрое про­щанье: «До свидания – счастливо», – Лоу, Грегори и Анг Ньима повернули обратно к седлу, а мы с Хил­лари остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров. Вершина Лхотсе, четвертая в мире, на которую мы до сих пор ежеднев­но смотрели вверх, была теперь ниже нас. На юго-востоке под нами торчал Макалу. Все на сотни кило­метров вокруг было ниже нас, кроме вершины Канченджунги далеко на востоке и белого гребня, устремлявшегося к небу над нашей головой.

Мы принялись разбивать самый высокий лагерь, который когда-либо существовал, и закончили работу уже в сумерки. Сначала срубили ледяные горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с за­мерзшими веревками и брезентом. Оттяжки мы обвязали вокруг кислородных баллонов. На любое дело уходило в пять раз больше времени, чем понадо­билось бы на равнине. В конце концов палатка была поставлена, мы забрались в нее и нашли, что внутри не так уж плохо. Дул легкий ветерок, мороз был не слишком большой, и мы смогли даже снять рукавицы. Хиллари стал проверять кислородную аппаратуру, а я разжег примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили, словно верблюды. Затем съели немного супа, сардин, печенья и консервированных фруктов, причем последние до то­го замерзли, что их пришлось оттаивать над приму­сом.

Как мы ни старались выровнять пол под палаткой, это не удалось вполне – одна половина была санти­метров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил свой спальный мешок на верхней «полке», я на ниж­ней. Забравшись в мешки, мы подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать ее полы своим весом. Правда, ветер держался умеренный, но иногда налетали мощные порывы, грозя снести нашу палаточку. Лежа таким образом, мы обсудили план вос­хождения на следующий день. Потом наладили «ноч­ной кислород» и попытались уснуть. В пуховых меш­ках мы лежали во всей одежде, я даже не снял свои швейцарские меховые сапоги. На ночь альпинисты обычно разуваются, считают, что это улучшает кро­вообращение в ногах; однако на больших высотах я предпочитаю оставаться обутым. Хиллари же разул­ся и поставил свои ботинки рядом.

Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просы­пался. Просыпаясь, каждый раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. «Бог милостив к нам, – подумал я. – Чомолунгма милостива к нам». Единственным звуком было теперь наше собственное дыхание…

29 мая… В этот день мы с Ламбером отступали от седла к цирку. Вниз, вниз, вниз…

Примерно с полчетвертого утра мы начали понем­ногу шевелиться. Я разжег примус и растопил снегу для лимонада и кофе, затем мы доели остатки вче­рашнего ужина. По-прежнему было безветренно. От­крыв немного спустя полог палатки, мы увидели яс­ное небо и спокойный ландшафт в утреннем свете. Я указал Хиллари вниз на маленькую точечку – мо­настырь Тьянгбоче, пять тысяч метров под нами.

«Бог моего отца и моей матери, – произнес я про се­бя, – будь милостив ко мне сегодня».

Однако с самого начала нас ожидала неприят­ность: ботинки Хиллари замерзли за ночь и превра­тились прямо-таки в чугунные слитки. Целый час пришлось отогревать их над примусом, разминать и изгибать. В конце концов вся палатка наполнилась запахом паленой кожи, а мы оба дышали так тяжело, словно уже шли на штурм. Хиллари был очень озабо­чен задержкой и беспокоился за свои ноги.

– Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Лам­бера, – сказал он.

Наконец он обулся, и мы стали готовить остальное снаряжение. В этот решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги, как я уже говорил, были швейцарские, куртку и некоторые дру­гие предметы выдали мне англичане. Носки связала Анг Ламу, свитер подарила миссис Гендерсон из Ги­малайского клуба. Шерстяной шлем остался мне на память от Эрла Денмана. И, наконец, самое главное, мой красный шарф я получил от Раймона Ламбера. Он вручил его мне в конце осенней экспедиции и ска­зал с улыбкой: «Держи, может быть, пригодится». И с тех самых пор я твердо знал, для чего именно мне должен пригодиться шарф Ламбера.

В 6.30 мы выбрались из палатки наружу. Погода стояла по-прежнему тихая и безветренная. На руках у нас было по три пары рукавиц: шелковые, затем шерстяные и сверху ветронепроницаемые. Мы наце­пили на обувь кошки и взвалили на спины четырна­дцатикилограммовые кислородные аппараты – вся наша ноша на последнем отрезке восхождения. Дре­вко моего ледоруба было плотно обернуто четырьмя флажками, а в кармане куртки лежал огрызок крас­но-синего карандаша.

– Готов?

– А ча. Готов.

И мы пошли.

Ботинки Хиллари все еще не размялись как сле­дует, у него мерзли ноги, и он попросил меня идти впереди. Так мы и двигались некоторое время, соединенные веревкой, – от лагерной площадки вверх, к юго-восточному гребню, затем по гребню к Южной вершине. Местами нам попадались следы Бурдиллона и Эванса, по ним даже можно было идти, но большин­ство следов уже замело ветром, и мне приходилось вытаптывать или вырубать новые ступени. Спустя не­которое время мы добрались до места, которое я уз­нал: здесь мы с Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал Хиллари на это место и попытался объяснить ему через кислородную маску, в чем дело, а сам думал о том, как отличается этот штурм от прошлого: тогда ветер и мороз, теперь яркое солнце; думал о том, что в этот день нашего решающего бро­ска нам сопутствует удача. Хиллари уже разошелся, и мы поменялись местами; мы так и продолжали за­тем сменяться – то один, то другой шел впереди, де­лая ступеньки. Ближе к Южной вершине нам удалось отыскать два кислородных баллона, оставленные для нас Бурдиллоном и Эвансом. Мы соскребли лед с мано­метров и обнаружили, к своей радости, что баллоны пол­ны. Это означало, что у нас есть в запасе кислород на обратный спуск к седлу и что мы можем позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъема. Мы оставили находку лежать на месте и пошли дальше. До сих пор все, за исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гре­бень, налево скалистый обрыв, направо снежные кар­низы скрывают второй обрыв. Но дальше, как раз под Южной вершиной, гребень расширялся, образуя снежный откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас – мы поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег оказался рыхлым и все время скользил вниз – и мы вместе с ним; один раз я даже подумал: «Теперь он уже не остановится, и мы проскользни с ним до самого подножья». Для меня это было един­ственное по-настоящему трудное место на всем подъ­еме – тут дело зависело не только от твоих собствен­ных действий, но и от поведения снега под тобой, ко­торое невозможно было предугадать. Редко мне при­ходилось бывать в таком опасном месте. Даже теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня пробегают мурашки по телу.