Волосы Вероники - Вильям Козлов

— Теперь жены бросают своих мужей, а не наоборот, — сказал я. — Что говорит на этот счет статистика?

— Я как-нибудь спрошу у Новикова, — улыбнулась она. Она даже не назвала его мужем.

Мы стояли под высокой сосной и целовались. Щеки у нее были прохладные, а губы — горячие. Она расстегнула дубленку и тесно прижалась ко мне, шапка ее упала в снег, но она даже не пошевелилась. Наконец-то за весь долгий день мы были одни. Я не помню, сколько мы так простояли под звездным небом. Внезапно раздался совсем рядом тоненький голосок Оксаны:

— Мама, зачем ты целуешь этого дядю?

Вероника не отстранилась, посмотрела мне в глаза и сказала:

— Я, кажется, люблю его, Ксана!

Существует миф, будто бы Александр Македонский, в царских одеждах, при короне, опустился в стеклянном колоколе на дно моря и просидел там девяносто шесть дней. За это время он увидел много удивительного, когда его подняли на поверхность, он изрек: «Изумительные создания господни действительно замечательны!»

Жак-Ив Кусто знал эту легенду, хорошо ему был знаком и подводный аппарат американца Вильяма Би-ба, который тот назвал «батисферой». Много раз в 1939 году погружался в пучину океана Биб, на глубине 1700 футов его окружил мрак, но и там водились поразительные создания природы, имеющие собственные источники света. «На этой глубине и ниже ее на протяжении двух миллиардов лет не было ни дня, ни ночи, ни лета, ни зимы, время здесь остановилось, и мы были первыми, кто засвидетельствовал это», — потом писал Вильям Биб.

Море стало приоткрывать перед людьми некоторые свои тайны. Группа аквалангистов Кусто обследовала затонувший около 240 года до нашей эры греческий корабль, были найдены ценнейшие предметы древней утвари: амфоры, в которых хранилось вино, зерно, растительное масло. Жака-Ива Кусто можно считать первым морским археологом…

На кухне раздался грохот, звон разбитого стекла. Я оторвался от рукописи о знаменитом исследователе моря Кусто, встал и пошел посмотреть, что там натворила моя дочь. На полу валялись осколки моей любимой фаянсовой кружки, из которой я пил чай.

— К счастью, — заметил я.

Варя метелкой собрала в совок белые осколки, ссыпала в ведро. В раковине вилки, ложки, тарелки. Дома она обычно носила трикотажный спортивный костюм, но сейчас была в рубашке и джинсах. Темные волосы у нее теперь длиннее, чем были летом, спускаются на спину. В волосах большая белая заколка.

— Козьма Прутков, кажется, изрек: «Если ты хочешь быть счастливым — будь им», — сказала Варя.

Когда я в воскресенье вернулся из Репина, то сразу заметил, что моя дочь не в духе. В такие моменты она начинает прибираться в квартире, затевает стирку, моет и без того чистую посуду. То же самое делала и ее мать. И, наверное, тысячи других женщин.

После того как я высказал Варе свое мнение о Боровикове, она перестала быть со мной откровенной, поэтому я не знал, как сейчас у нее обстоят дела на личном фронте. Если ей звонили и я поднимал трубку, она уходила в другую комнату, где тоже был параллельный аппарат, и оттуда просила меня повесить трубку. После телефонного разговора, очевидно с Боровиковым, настроение у нее не улучшалось. Я спросил ее, почему она оказалась на Новый год дома, — для меня это было великим счастьем, потому что именно тогда впервые позвонила мне Вероника и дочь дала ей телефон Боба Быкова, — Варя сказала, что у нее вдруг разболелась голова и она уехала из Зеленогорска домой… Я понимал, что причина не в этом, но допытываться не стал.

— Чего же ты не последуешь совету Пруткова? — сказал я дочери.

Я не любил натянутых отношений в доме. Если уж на то пошло, то мне следовало бы на нее сердиться из-за Боровикова, а получается, что я в чем-то виноват. Правда, у женщин всегда так. Наверное, и моя умненькая Варя не исключение…

— Поговорим лучше о твоем счастье, — сказала она.

— Я счастлив, — ответил я.

И это была истинная правда.

— Если человек строит свое счастье на несчастье других, он не может быть счастлив, — отчеканила Варя.

— Интересно, — подзадорил я ее, еще не догадываясь, куда она клонит.

— Куда ты сбежал в Новый год от Оли?

— А почему ты сбежала от Боровикова? — задал я встречный вопрос.

Однако Варю было бы не просто сбить с толку.

— Я первая спросила.

— Я несколько месяцев безуспешно искал одну женщину, — сказал я. — И я ее нашел. С твоей помощью.

— С моей?

— За что я тебе буду вечно благодарен, — прочувствованно сказал я.

— Знала бы Оля… — вздохнула Варя. — Ты нашел свое счастье в Новый год?

— Я теперь верю, что в Новый год случаются истинные чудеса!

— А Оля? Она уже не чудо?

— Оля — чудо. Только не для меня… И ты это отлично знаешь.

— Она переживает.

— Почему же не заходит?

— Гордая. Не она сбежала от тебя, а ты — от нее.

— Две любви в одном сердце не помещаются, — повторил я произнесенные Вероникой слова.

— В твоем большом сердце поместятся, — ехидно заметила Варя. — Вчера тебе звонила еще какая-то женщина…

— Может, по работе… Сослуживица. У меня в отделе одни женщины.

— Ты не подумай, что я собираюсь наводить порядок в твоих любовных делах, упаси бог! Меня волнует наследственность…

— Наследственность? — удивился я.

— Не было бы у меня дурной наследственности: маме ничего не стоит разрушить семью, отец — Дон Жуан…

— Ты слишком высокого мнения обо мне… — пробормотал я. — Мне до Дон-Жуана далеко!

— А ну как ваша порочная наследственность взыграет и во мне? — Варя с нескрываемой насмешкой смотрела на меня.

— Уже, видно, взыграла, — проговорил я.

Разговаривая со мной, Варя домыла посуду, тщательно протерла полотенцем, все расставила по местам. Движения ее были точными, рассчитанными, непонятно, как она ухитрилась кружку разбить? Уж не нарочно ли?

— Я не хотела тебе раньше говорить, это не мое дело, но ты у Оли не один…

— Я знаю, — сказал я.

— Как же ты мог быть с ней? — Варя удивленно взглянула на меня.

— А ты, думаешь, у Боровикова одна? — жестко сказал я.

— Думаю, что да, — выдержала она мой взгляд. — Видишь ли, я немного умнее, чем ты полагаешь… Если бы я ему сразу уступила, то я была бы для него такой же, как все. Как это хвастливые мужчины говорят, я была бы пройденным этапом?.. А я, папочка, не хочу быть этапом. Уж лучше пусть он будет для меня пройденным этапом!

Или отцы всегда как-то иначе относятся к своим детям, или у меня Варька действительно была необыкновенной девушкой, но ни одна еще из всех моих знакомых не рассуждала на эти темы так здраво. Даже слишком рассудительно в ее-то восемнадцать лет!

— Если ты такая умная, то почему вообще связалась с ним? — спросил я. — Он не герой твоего романа, девочка.

— Ни один человек сам-то себя не знает до конца, а ты берешься судить о другом, которого знаешь лишь понаслышке, — сказала Варя. — То, что тебе в нем не нравится, я отлично вижу, но зато в нем есть и то, что может нравиться женщинам, тебе этого, прости, па, не понять, потому что ты — мужчина.

— Высокий, красивый и… глупый!

— Не такой уж он и глупый, как ты думаешь, — живо возразила дочь. — Но меня, главным образом, привлекает в нем другое: до встречи со мной он был одним, а теперь все говорят, что стал другим.

— Надолго ли?

— Мне сам процесс перемены в человеке нравится…

Мне приятно чувствовать свою власть над ним, направлять его туда, куда я хочу… Знаешь, почему я тоже сбежала в Новый год от гостей? Потому, что он напился, хотя я ему это запретила, и стал хамить сначала другим, потом мне. Он не поверил, что я могу уйти, а я оделась и ушла.

— Бедная девочка! Одна в Новый год?

— Ночью я вышла на Финляндском из последней электрички, зашла домой, а потом пошла к Зимнему дворцу… Оказывается, я не одна была в это время на площади… У высокой-высокой колонны…

— Александрийской… — растерянно сказал я.

— Какой-то лохматый парень громко читал своей девушке красивые стихи…

— Блока…

— С неба падал пушистый снег, и кругом было белым-бело!

Я не верил своим ушам! Удивительно, как мы не встретились с ней там, на Дворцовой площади?..

— Я видела тебя с женщиной, — сразила меня наповал дочь. — Вы оба были такие счастливые! Я решила вам не мешать… Да, но хочу дать тебе один совет: не целуйся так много на улице, у тебя уже выступила простуда на губах.

Ошарашенный я смотрел на нее и молчал, я чувствовал себя школьником у доски, забывшим урок. И вопрос, который я задал дочери, как раз и был на уровне наивного ученика.

— Ну и как она? — спросил я.

А спросив, весь внутренне сжался: для меня почему-то сейчас исключительно важно было, что ответит дочь. Так, бывает, мы загадаем на что-либо и, полные необъяснимого трепета, ждем, будто от этого зависит вся наша дальнейшая жизнь, будь это «в каком ухе звенит?» или «кукушка-кукушка, сколько лет мне жить?».