Волосы Вероники - Вильям Козлов

Она стояла на заснеженной обочине в распахнутой дубленке и пушистой меховой ушанке, глаза ее ощупывали деревья.

— Где лисица? — спросила она.

— Там, — неопределенно махнул я на лес рукой.

Мы стояли рядом, было морозно и тихо. Даже машин не слышно. Слева от нас сосны и ели вздымались на высокий холм, где виднелись дачные постройки, справа громоздились на заливе ледяные торосы. Далеко-далеко от берега будто черные угольки рассыпаны на снегу — это рыбаки ловят плотву и окуней. С высокой сосны сорвался снежный комок и бесшумно упал рядом с нами. Вокруг каждого дерева на снежном покрове образовались маленькие кратеры, стоит подуть с залива ветру, и ветви с облегчением стряхивают налипшие на них во время метели снежные комки. Маленькие и большие следы тянутся во все стороны. Я не очень-то разбирался в следах, но, выбрав аккуратную цепочку, уходившую в лес, показал Веронике:

— Ушла лисица. К своим лисятам.

— А может, к лису, — засмеялась она. Вероника долго не умела сердиться.

Мы едем к ней на дачу в Репино. Зимой она не привыкла ездить, а тут еще гололед. Натерпелся я с ней, как только мы выбрались за пределы города. И сколько ни уговаривал отдать мне руль, не соглашалась. В общем-то она хорошо водила машину по нормальной дороге, но в гололед ей, конечно, не стоило бы садиться за руль. Она гнала «Жигули» как летом по чистому асфальту. Просто удивительно, как мы еще раньше не влетели в кювет.

Я набросал под задние колеса лапника, на малом газу попятил «Жигули» и благополучно выбрался из сугроба. Вероника села рядом, на шапке ее посверкивали снежинки. Волосы выбились на воротник, концы их завивались в колечки. Из широкого ворота свитера выглядывала белая шея.

— Ты едешь так, будто везешь драгоценную амфору, — сказала она.

— Так оно и есть, — улыбнулся я.

— Выходит, я сама напросилась на комплимент?

— Выходит.

— А может, ты и вправду трус, Георгий?

— Может…

— Я ненавижу трусов!

— А я — лихачей.

— Тебя били когда-нибудь? — она не смотрела на меня.

— Сколько раз.

— И ты никогда не давал сдачи?

— Да нет, в долгу не оставался, — улыбнулся я.

— Слава богу, а то я думала, если на нас нападут хулиганы, мне придется тебя, бедненького, защищать…

— Мне повезло, — сказал я. — Нашлась наконец-то у меня защитница!

— Ну что ты тащишься, как…

— Ну-ну, как?

— Пусти, я сама сяду за руль, — она решительно взялась за баранку, хотя этого делать совсем не следовало: машина тут же повернула к обочине, и мы снова уткнулись радиатором в сугроб. Спасение, что метель на славу поработала и воздвигла вдоль всего шоссе высокие сугробы, не то не миновать бы нам нынче аварии…

На этот раз я, не вылезая из машины, выкарабкался из сугроба и сурово предупредил Веронику:

— Если ты еще хоть раз схватишься за руль…

— Ты красив в гневе, Георгий, — засмеялась она. — У тебя такое мужественное лицо…

Я уже знал, что за этим последует, вовремя сбросил газ и прижался к обочине, потому что в следующее мгновение она совсем близко придвинулась ко мне, обхватила шею руками и поцеловала…

Я еще не встречал в своей жизни таких женщин, как Вероника! От нее можно было ожидать всего, что угодно. Свои желания и порывы она не умела сдерживать. Загоралась и тут же остывала, но если ей всерьез хотелось чего-либо, тут уж она несокрушимо шла к цели и добивалась своего. Желание увидеть меня возникло у нее, когда она подъезжала к Валдаю. Недолго раздумывая, она свернула на проселок и по незнакомой дороге отважно отправилась разыскивать меня. Еще хорошо, что запомнила название деревни.

Думал ли я, когда ехал с ней на дачу в Репино, что увижу там ее дочь Оксану и мать, Маргариту Николаевну? Она и словом не обмолвилась, что они на даче. Не потому, что хотела скрыть, просто ей и в голову не пришло, что во всем этом есть нечто неожиданное для меня. От матери у нее никаких секретов не было, она уже рассказала ей про меня. Не знаю, осуждала ее мать или нет, но по крайней мере меня она встретила нормально.

С пригорка, на котором расположилась небольшая дача с гаражом и зеленым сарайчиком для дров, был виден красивый дом-музей Репина. На участке много сосен и елей. От крыльца к сарайчику была протоптана в снегу узкая тропинка. Тут же стояли финские сани. К гаражу мы не смогли проехать, нужно было расчищать дорогу. Я было взялся за лопату, но Вероника сказала, что пусть машина стоит у забора, ведь завтра нам все равно на ней в Ленинград возвращаться.

У ворот встретил нас Джек. Лохматый, с заиндевелыми усами и жидкой бородкой, он радостно приветствовал нас. Меня он узнал и лизнул в щеку. На крыльце стояла хорошенькая девочка в меховой шубке с такими же ясными глазами, как у матери, и смотрела на нас. В одной руке у нее облизанное шоколадное эскимо на палочке. Потом я уже научился ничему не удивляться в этом загородном доме, но тогда меня поразило, что маленькая девочка ест на морозе эскимо.

— Моя Оксанка! — засмеялась Вероника, выбираясь из машины. — Как я по ней соскучилась!

Она бросилась к девочке, схватила ее на руки и стала целовать. Джек прыгал возле них и весело лаял. И тогда из дома вышла невысокая худощавая женщина в пуховом платке, накинутом на плечи.

— Мама, мы приехали! — сообщила ей Вероника.

Подбежала к ней с дочерью на руках и тоже чмокнула в щеку.

Я стоял у машины, смотрел на них и чувствовал себя дурак дураком. Интересно, как она представит меня матери? Скажет: «Мама, познакомьтесь, это мой любовник!»

Она сказала проще:

— Георгий, иди сюда! Это моя мама.

Я пожал женщине такую же узкую, как и у Вероники, руку, что-то смущенно пробормотал. Она повернула голову ко мне и сказала приятным голосом:

— Говорите громче, я плохо слышу.

— Хорошо тут у вас, — сказал я.

— Оксана, тебе нравится дядя Гоша? — щебетала возбужденная Вероника. Она одна чувствовала себя свободнее всех.

— А зачем дядя к нам приехал? — спросила девочка и лизнула эскимо.

— С тобой познакомиться, — сказала Вероника. Оксана подошла ко мне, снизу вверх внимательно посмотрела мне в глаза и сказала:

— Ты меня покатаешь на финских санках?

— Покатаю, — сказал я.

Девочка очень походила на мать, но хотя глаза ее были ясными, цветом они отличались: у Вероники светлые, изменчивые, с зеленым отливом, у Оксаны карие и для ее возраста слишком уж серьезные.

— Тут есть большая-большая горка, она спускается к заливу, — разговорилась Оксана. — Мальчишки катаются, а мне бабушка не разрешает…

Дача была небольшая, но удобная: две комнаты и кухня внизу и одна летняя комната наверху, куда вела деревянная лестница. Мне понравилось, что стены не оштукатурены и без обоев, а обшиты вагонкой, отчего комнаты выглядели празднично, особенно когда заглядывал сюда солнечный луч. Проолифенная вагонка и деревянный потолок, казалось, сами излучают спокойный желтый свет.

Маргарита Николаевна сказала, когда еще муж был жив, он хотел установить автономное паровое отопление, даже трубы заготовил, но вот не успел… Ее муж, полковник в отставке, умер три года назад.

На кухне топилась плита, нижние комнаты обогревались круглой печкой, были и газовая плита и водопровод.

Неловкость, которую я почувствовал поначалу, постепенно исчезла; надо отдать должное Маргарите Николаевне, она не косилась на меня, не выпытывала, кто я да что. В отличие от других глуховатых людей, разговаривала она тихим голосом, правда всегда при этом поворачивала к собеседнику голову, немного нагибая ее. Если что-либо не слышала, не стеснялась и просила повторить.

Маргарита Николаевна в молодые годы много поездила с мужем по стране, пять лет прожила в Петрозаводске, потом мужа перевели в Ленинград, здесь он вышел на пенсию. Вот построил дачу, сил столько в нее вложил, жить бы и радоваться, а его в одночасье свалил инфаркт. Кроме Вероники — она родилась в Петрозаводске — у нее еще сын Андрюша, он пошел по отцовской линии: закончил военное училище, потом академию и сейчас служит на Дальнем Востоке. В мае приедет в отпуск. Он женат, двое детей.

Обычно я не люблю распространяться о своих личных делах, но тут получилось так, что я рассказал Маргарите Николаевне о своей не получившейся семейной жизни, о Варе. И даже про Боровикова. Маргарита Николаевна, не прилагая для этого никакого труда, сумела быстро расположить меня к себе, в ней не было обычной женской хитрости, настырности, — все-таки ее должно было волновать, что нас связывает с ее дочерью, тем не менее она ни разу не коснулась этого вопроса. А привлекала меня к ней ее сердечность, простота и душевность. Она принимала жизнь такой, какова она есть, считала, что дочь достаточно умна и сама распорядится своей судьбой. Если дочери понравился человек, отчего же она, мать, должна относиться к нему хуже, чем дочь? В отличие от Вероники, она была спокойной, уравновешенной, речь ее текла неторопливо, улыбка у нее ясная, добрая.