Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт

же я умоляла его не ломать нашу счастливую жизнь в Цюрихе, тем более что 28 июля 1910 года родился наш второй сын, Эдуард. Тет, как мы его называли, с рождения был очень болезненным, подхватывал одну детскую инфекцию за другой и очень плохо спал. Я беспокоилась, как отразится на нем жизнь в Праге, из-за бурной индустриализации приобретшей печальную известность грязного города. Почти год Альберт уступал моим желаниям и отказывался от этой работы, хотя и со все возрастающим недовольством.

Я пыталась смягчить его досаду, расширяя наш мирок: помимо встреч с Адлерами стала устраивать регулярные воскресные музыкальные вечера с профессором Политехнического института Адольфом Гурвицем и его семьей. Мне хотелось напомнить Альберту о волшебстве Цюриха и вновь сблизиться через нашу общую любовь к музыке. Но ничто не могло развеять его мрачное настроение.

Желание получить работу в Праге отвратило его от Цюриха. А из-за того, что я не хотела ехать в Прагу, он стал еще хуже относиться ко мне.

В один из свежих осенних дней, когда холодные лучи солнца отражались в бегущей вдалеке реке Лиммат, по почте пришел большой конверт. Он был адресован Альберту, подписан официальным почерком, а обратный адрес был шведский. Кто мог писать Альберту из Швеции? Я не думала, что его слава распространилась так далеко.

Поднявшись по лестнице, я уложила малыша Тета в плетеную кроватку, а Ханса Альберта усадила за книгу. Поскольку семейные финансы были в моем ведении и, следовательно, вся корреспонденция проходила через меня, я вскрыла письмо, хотя оно и было адресовано Альберту. К моему изумлению, письмо было из комитета по присуждению Нобелевской премии. В нем Альберту сообщали, что Вильгельм Оствальд, лауреат Нобелевской премии по химии, выдвинул его на соискание премии на основании работы о специальной теории относительности от 1905 года.

Я опустилась на диван. Рука у меня дрожала. Мою работу номинируют на Нобелевскую премию? Даже после всех восторженных отзывов, которые уже заслужила эта работа, такая награда превосходила все мои самые смелые ожидания. Пусть даже никто никогда не узнает о моей роли в создании теории относительности, все же я почувствовала некоторое умиротворение при мысли о том, что смерть Лизерль увенчана такими лаврами.

Конечно, в глубине души было обидно, что признание достанется не мне. Но когда я поняла, что эта награда — возможно, именно то, что нужно, я подавила в себе разочарование. Может быть, номинация на Нобелевскую премию смягчит для Альберта удар от потери должности в Праге и как-то примирит его с жизнью в Цюрихе. Может быть, он поймет, что высот в науке можно достичь и здесь.

В тот вечер я ждала Альберта у двери с письмом и двумя праздничными бокалами красного вина — ему и мне. Ждать пришлось долго.

Почти на два часа позже обычного он наконец появился. Вместо того чтобы упрекнуть его за опоздание, я улыбнулась и протянула ему вино и письмо.

— Что это? — спросил он неприветливым тоном.

— Думаю, это тебя обрадует.

Пока он бегал глазами по страницам, я подняла свой бокал, готовясь поднять за него тост, когда он дочитает. Но он, не чокнувшись со мной, опрокинул свой бокал и пробормотал:

— Ну вот, наконец-то старики меня оценили.

«Меня»? Неужели он правда так сказал? Как будто забыл, кто был автором статьи, которая сейчас претендует на Нобелевскую премию. Как будто уже переписал в своем воображении эту историю и уверен, что на самом деле авторство принадлежит ему. Я не знала, что сказать: его заявление ошеломило меня. Одно дело — представить миру специальную теорию относительности как свою собственную, и совсем другое — выдавать себя за ее создателя передо мной.

— Ты рад, что комиссия оценила твою работу?

— Да, Милева, рад.

Он смотрел на меня с вызовом.

Если до этого я была ошеломлена, то теперь просто онемела от изумления.

Он вдруг спросил:

— Ужин готов?

И тут я поняла, что стала для Альберта всего лишь «хаусфрау». Матерью его детей. Уборщицей, которая приводит в порядок его дом. Прачкой, которая стирает его одежду. Кухаркой, которая готовит ему еду. А больше уже ничего никогда не будет.

Вот и все крохи, которые Альберт оставил для меня. И он еще, очевидно, презирал меня за то, что я принимаю эти крохи.

У меня был выбор. Я могла уйти от Альберта и забрать с собой детей, навсегда похоронив для них все надежды на нормальную семью, навлечь на них позор развода родителей — и только потому, что их отец нарушил данное мне обещание. Могла остаться и попытаться создать для них по возможности счастливую жизнь, отказавшись от мечты о научном сотрудничестве с Альбертом. Сотрудничестве, которое, если смотреть правде в глаза, и так уже давно осталось в прошлом. В любом случае надежды на что-то новое у меня не было. Только на счастье моих детей. Уж точно не мое. И все это зависело от Альберта и того, насколько я сумею ему угодить.

Когда Альберт прошел в столовую и сел за стол, ожидая ужина, я сказала:

— Альберт?

— Да? — спросил он, не удосужившись повернуться ко мне.

— Я думаю, нам нужно ехать в Прагу.

* * *

Черная фабричная копоть висела в пражском воздухе и оседала у меня на душе, как черная тоска. Я пробиралась с детьми по чащобам пражских улиц с таким чувством, словно плыла сквозь вязкий ил. Зеркальным отражением неприятной атмосферы города были настроения правителей и местной элиты — этнических немцев. Слухи об их неприязни к славянам и евреям подтвердились немедленно. Все усиливающаяся политическая нестабильность в Австро-Венгрии, частью которой была и Прага, ухудшающиеся отношения с Османской империей, попытки сербов создать в границах Австро-Венгрии собственное государство южных славян, — все это только укрепляло в них приверженность своим германским корням. Они хотели любой ценой отделить себя от славян. Как в такой обстановке было строить ту семейную жизнь, к которой я решила стремиться?

Все же я старалась как могла. Когда из кранов в нашей квартире в Смиховском районе на Тржебизской улице пошла бурая вода, я бегала к фонтану на соседней улице, таскала воду для готовки и кипятила. Когда в постелях завелись клопы и блохи, я торжественно свалила все в костер и сменила матрасы и одеяла унылых расцветок на новые, яркие. Я отвлекала мальчиков от мыслей о том, что у нас больше нет свежего молока, фруктов и овощей, переключая их внимание на музыку, которую сколько угодно можно было слушать в концертных залах и церквях, на изысканную архитектуру города — например, на знаменитые городские часы над Старой ратушей.

Я перестала требовать от Альберта работы и старалась вжиться в роль «хаусфрау», которую он мне