Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

Они, помогая друг другу, выбрались на площадку перед Стеной. Замок на двери визгливо и гневно заскрежетал, но уже безопасный, такой же далекий, как и пункт назначения. Ветер перемен окреп, проверяя путников. Но троица, не сговариваясь, встала ему наперекор.

— Будем идти цепочкой, — установил Тесла. — Второй меняет первого. Третий второго. За мной.

И он первым ступил на мозаичную тропу, которая начиналась там, где заканчивался каменный пол. Великое путешествие к чуждому разуму началось теперь по-настоящему.

Агенты махали вслед.

Синяя птица разлагалась. Мутные соки сочились из ран. Большинство из них уже закрыли сгустки и паразиты. От того тело разбухало, наполовину утопая в океане Раздора, наполнялось зреющей хворью. Прекрасные перья теперь стали иглами. Иглами полными отравы. Они щетинились и угрожали смертью. Смерть была здесь.

— Слабость, — сказала Максиме.

Она стояла на борту своего корабля, зовущегося Лазарем. Ржавые волны облизывали деревянные борта.

Птица умерла недавно, но была больна уже давно. Поэтому она казалась трупом эксгумированным из теплой земли. Максиме было почти жаль, что птица сдалась. Она надеялось на последнее сопротивление, на бой. В их извечном противостоянии оттачивалась решимость, проверялись убеждения… И вот она умерла. Без решительной контратаки.

Пророк убил ее. Только одним словом. И слово это было:

— Прощай.

Настолько были неравны их силы под конец. Настолько Надежда была во власти Одиночества. Теперь убийца пришел сам. Он искал здесь забытого чувства незавершенности. Намеков на будущее. Чего-то все еще грядущего. Но это был конец. Птица ничего не оставила. Даже проклятия на прощание.

— Ты думаешь о верности? — спросила пустая глазница, на облезающем черепе.

Пророк удивился этому. Она склонилась над бортом.

— Кто ты? Почему спрашиваешь о моих мыслях?

Глазница тихо засмеялась.

— Пытаюсь угодить тебе, темная госпожа. Ты так хочешь, чтобы тебя слушали. Ты думаешь о птице. О том, как много она для тебя делала раньше.

— А теперь я убила ее.

— Убила, — повторила глазница. — Рассчитывая, что ваш спор теперь никто не услышит. Ты избавляешься от врагов, которые были тебе единственными друзьями. Воля, Надежда и Любовь. Ты убила ту, что должна умирать последней, задумав хаос. Осталось сломить Волю и разрушить Любовь. Удачи тебе хотя бы с ними.

Максиме уже спрыгнула на труп. Мразь пищала и чавкала под ее ногами. Ребра похрустывали и ломались, плоть лопалась, размякшая от гангрены.

Она заглянуло в глазницу.

— Хотя бы с ними? Почему ты так говоришь?

— Потому что Надежду тебе убить не удалось, — темнота хлынула из глазницы.

Пророк отпрянула. Тугой поток блестящего бархата расколол череп. Клюв птицы, изрыгая его, разомкнулся так сильно, что половинки не выдержали и сорвались. Затем с хрустом разломилась межглазничная перегородка. И тогда бархат расцвел, превратившись в прекрасную вуаль, в центре которой парил таинственный образ. На вид он был женщиной, худой и ослепленной. Черный бархат, туго сворачиваясь, застил ее глаза. Под маленькой грудью выступали ребра, и хорошо были заметны острые углы таза.

В тонких, но сильных руках, она держала яйцо цвета голубоватого мрамора.

— Что ты такое? — спросила Максиме, ошеломленная.

— Я восстание в рядах твоего войска, — ответила женщина, улыбнувшись. — Сопротивление одного. Как и ты, впрочем.

Темная госпожа была неподвижна, но после слов образа, мир дрогнул. Перевернутый город в страхе закрылся клубами дыма. Бесконечная война уходила в бункеры, не останавливаясь, но и не решаясь увидеть гнев Одиночества.

Ливень тишины обрушился на обоих. Тяжелые капли безмолвия, рассекали пространство, странно калеча звуки. Грохот войны стал отрывистым, ломанным, распался на щелчки и шепоты. Пока, наконец, сплошной град, не уничтожил звуки полностью.

— Я ослышалась, — прогремело пространство голосом Одиночества. Мятежный образ закрылся бархатом. — Я поняла тебя в корне неверно, потому что ты не могла сказать ничего глупее и постыднее этого. Мне хватает безумия, которое учиняет Ложа. Мне хватает странных предзнаменований, которые я не могу истолковать. Я ступаю по костям героев позитива, которые забывали свои имена прежде, чем успевали выступить против. Я — громада, ставшая половиной Многомирья. И ты говоришь о сопротивлении? Сколько еще бессмысленного противодействия, я должна не заметить, что бы вы, наконец, смирились все до единого?!

Шторм безмолвия крепчал. Антизвук сжимал пространство в крохотные жемчужины. Пророк закричал, но предательница почувствовала только вибрацию. Она рванулся прочь, опекая ношу.

Максиме протянул Руку Одиночества, и та начала расти. Голубоватая полупрозрачная длань настигала бунтарку удлиняющимися пальцами. Она дрожала от нетерпения и вечной злобы. Пальцы сами превращались в руки, множились, ветвились цепкими клешнями. Они настигали удирающий образ, почти хватали его, но промахивались, раздуваясь от гнева.

Образ спиралью летел вверх, где истончалась граница мира, но не поспевал. Не поспевал!

Птица под ногами Максиме вдруг бешено зашевелилась. Ее изломанное тело затрещало, страшно изгибаясь. Обвисшие крылья порхнули в последний раз, и Пророк потеряла концентрацию. На секунду она отвлеклась, чтобы сжечь труп, одновременно захлопнув все капканы и клети.

Сотни когтистых рук сжимали пустоту.

В количестве ступеней явно присутствовала какая-то сакральная нумерология. Четырехзначная. Совершенно ненавистная тем, кому приходилось подниматься по лестнице. Про Альфу и говорить было нечего: тот несся вверх, минуя пять ступеней за прыжок. А вот Аппендикс немного отставал от остальной группы.

— Мы должны остановиться и подождать его, — просила Котожрица, постукивая пятками по груди прима.

На плечах могучего Альфы, она казалась ребенком.

— Небольшая зарядка для такого червя только впрок пойдет, — отвечал на это Альфа совершенно безжалостно. — Сейчас у него откроется второе дыхание.

В этот момент Аппендикс упал на ступени и начал медленно сползать вниз, считая макушкой.

— Клянусь фантазией, — пробормотал прим. — Вставай!

Архивариус сползал.

Помянув все грани негатива, Альфа спустился на пятьсот восемьдесят две ступени вниз. Он легонько пнул Аппендикса, от чего тот подлетел вверх и шмякнулся, непроизвольно ойкнув.

— Я устал, — произнес он угасающим голосом. — Азм есть слуга разума, а не поднимательства по лестницам. Бросьте меня.

— Ладно, — просто сказал Альфа.

— Ой, — только и успел сказать Аппендикс.

Его подхватили одной рукой и зашвырнули наверх, как спортивный снаряд. Довольно необычный снаряд. Извивающийся и вопящий на весь Полис.

Альфа, проводив его взглядом, довольно кивнул, и снова помчался наверх, не обращая внимания на критику рыцаря.

У врат Администрации они встретились. Альфа, приоткрыв рот, разглядывал фасад здания, избыточный и неестественный. Чем-то опасный для самой крепкой воли и самого стойкого разума. Химерические стены покрывали сотни ростовых икон, на которых были изображены великие герои Бессилия. Их спокойные глаза внимательно следили за гостями.

Гранитные врата были покрыты замысловатыми барельефами, изречениями и толстым, подсыхающим слоем мирры.

С самой высокой башни раздался колокольный звон. Мелодичный и зазывающий. Его подхватили другие башни и башенки. Вначале приятный, звон превратился в какофонию лязгающих звуков. Котожрица сильнее натянула колпак на голову. Потом затрубили в рожки серафимы, сидящие в нишах. Герои Бессилия на иконах меркли. Вместо них вспыхивали экраны, на которых проносились списки простых и сложных правил, которые необходимо было соблюдать в Администрации. Их было столько, что Альфа зарычал от ненависти.

— Но! — вдруг выкрикнули табло. — Всего этого вы можете избежать, если проявите истинное великодушие и преданность Бессилию, пожертвовав номинал. Все собранные средства пойдут на улучшение Администрации. Хорошо для нас, хорошо для вас. Обеспечьте свое послесмертие выгодными вкладами в душу.