Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— Э-оп! — журналист лихо, с красивым полуоборотом, поскользнулся.

Ветви треснули. Аркас ударился ребрами о кочку, с которой съехал. Кочка была твердости железобетонной.

— Ы-гх!

Миссионера осыпало искрящейся трухой. Мнения зазвенели. Дрожь всколыхнула их, и, через секунду, Аркаса полностью погребли обломки «Надень шапку, на улице холодно». Получившаяся сопка медленно шевелилась. Роман, успевший выбраться из-под завала, ринулся к ней. Аркас вынырнул ему на встречу, икая от холода. Они столкнулись и отлетели в разные стороны. Журналист, ковыляя и падая, кружил на месте, как раненый тетерев. Роман заливисто смеялся, сидя по шею в сугробе.

— Это ты подстроила? — спросил Аркас у внутреннего карман кителя.

Там сидела Бабочка. Она мирно спала, едва шевеля усиками. Устала, — подумал Аркас, остановившись. Он вытряхнул из складок остатки колючей белизны и поглядел наверх. Щелястый потолок обрушился, в неровную дыру заглядывало небо Аида. На фоне медленно ползущих лент, Аркас увидел огромную строительную линейку, уходящую вверх. Верхним концом она пробивала границу Дна. А нижним — очевидно, врезалась в землю, где-то впереди.

— Это что-то связанное с бесполезностью метрических соревнований? — осведомился Никас. — «У меня больше», и все такое?

И снова он оказался прав только наполовину.

— Что? — Роман вытер талую воду с мордахи. — Нет, конечно. Такое соперничество очень важно. Как же еще узнать, что ты лучше другого? Но предназначение этого образа ты уловил. Это, создатель мой, Самооценка! Единственная идея, которая может находиться одновременно на Дне и в остальных мирах. Мы идем к ней.

Шли они недолго. На оставшемся пути им встретились Шок и Трепет. Трепет валялся на снегу, сосредоточено выкусывая под хвостом. Его старший товарищ пытался совокупиться с чьим-то мнением. При этом Шок сухо рычал, а ругательства его вызывали тошноту. Элен не было видно. Возможно, ее уже съели.

— Вот ч-что я делаю с в-вашей критикой, — бормотал посиневший Шок, наседая. Коралл тихо позвякивал и скрипел. — Д-драл я ее во все щели.

— Мастер! — гавкнул Трепет, отвлекаясь от гигиенических процедур. — Мастер пришел! Будь позитивен!

— Я почти закончил! — простонал художник отвратительного. — Еще секунду! А-а-а-а!

— Клянусь фантазией, — неожиданно для себя прошептал Никас.

Шок отвалился от коралла, как пиявка, шумно упал и принялся кататься, причитая:

— Отморозил. Отморозил. Отморозил.

— И надломил, — ехидно вставил Трепет. — Мастер! Мы все устроили! Сопротивление готово выслушать тебя!

Художника пришлось приводить в чувство пинками под ребра. Откровенно говоря, Никас с удовольствием оставил бы его здесь, но этот ублюдок был единственным посредником между подозрительным странником и осторожной коммуной. Сопротивление, похоже, доверяло Шоку, хотя бы потому, что любая его подлость всегда оказывалась на виду.

Кораллы редели. Миновав их, партия вышла на открытое ветрам пространство. В потоках жалящего холода, сухо перекатывались останки сущностей. Невесомые остовы, хрупкие лепестки, скрученные чешуи. Из вечной мерзлоты торчали массивные кости. Трепет пытался грызть их, но они были настолько тверды, что пес только сколол себе клыки.

— Каждый раз одно и то же, — смеялся над Ним Шок. — Мать, как же тут холодно! Так-так! Погодите-ка!

Он замер в какой-то неоценимой позе. С минуту он стоял так, а потом довольно произнес.

— Вот так будет уютнее!

Аркас поморщился.

— Уйди с подветренной стороны, скотина.

— Есть, уйти с подветренной стороны! — рявкнул Шок. — Стерва, пятки все равно мерзнут. Тре-е-епе-е-ет!

— Иди нахер, мужик, просто иди нахер! — пес предупредительно отбежал подальше. — Мы уже говорили об этом! Это моя шкура! Моя!

— У тебя все равно отрастет новая! — увещевал художник, в раскоряку следуя за своим товарищем. — Скупость порицаема, Треп! Давай не будем ссориться из-за клочка кожи. Ты помнишь, сколько у нас ее было?

— Так, то чужая!

— Я думал, я хорошо тебя знаю! Когда это ты успел стать таким собственником?

— Только что!

Послышался треск.

— Ага! Кто это там застрял в расщелине? Неужели мой верный дружище, Трепет?

— Не-е-е-е-е-ет! Укушу! Предупреждаю, это будет укус на десятку!

Никас вздохнул. Шаг он не сбавил. Ежась от холода, журналист быстро пересекал равнину. Роман держал его за руку, семеня следом. Линейка приближалась. Ее деления стали хорошо различимы. Они были неровными и шли вразнобой. Широкие. Совсем узкие. Начерченные краской. Нарисованные от руки. Выбитые чем-то острым. Металлическую поверхность покрывали неразличимые надписи, какие-то перевязи, канаты, цепи. Скрипели неустойчивые надстройки. Они разваливались на ветру. После отрывистого скрипа в лед вонзались тонкие железные прутья.

Оказалось, что Самооценка глубоко проникло в вечную мерзлоту Дна. Ее нижняя точка, если она существовала, была где-то внизу, под толщей слежавшихся учебников философии постмодернизма.

Подойдя вплотную, Аркас почувствовал странную атмосферу Самооценки. Некое свербящее чувство, которое тревожило амбиции, комплексы и маленькие постыдные секреты. Множество позабытых неудач. Озноб невыносимых фиаско на глазах у публики. Не застегнутые ширинки, белые пятна, невнятно произнесенные слова, неуместные анекдоты, предательские звуки, капитуляции перед вражеским остроумием. Осечки в постельных дуэлях. А потом — скорбь по честолюбивым замыслам.

Аркас часто задышал, скалясь.

— Что с тобой? — спросил Роман.

«Новый бестселлер от автора таких известных книг, как: «Одна дорога» и «Золотой прилив».

— Ничего, — нервно произнес Аркас. Тут же взял на тон выше и сказал еще раз, увереннее: — Ничего.

Пробежав под сыплющимися обломками, Аркас припал на одно колено перед ноздреватой стеной зеленеющего образа. Ему не хватало воздуха, ледяные ветры не давали дышать. Впрочем, как и жалящие воспоминания.

На поверхности образа были глубокие оттиски ладоней. Тысячи. Миллионы. Они бесконечно наслаивались друг на друга.

— Люди постоянно держатся за свою самооценку, — произнес Роман. — Даже здесь, на Дне, у самой границы полного безразличия к себе, хватка их настолько сильна, что оставляет хорошо различимые следы. Минимальные крохи достоинства, еще оставляют надежду взобраться выше. Но мы увидим тех, кто уже разжал пальцы. И опустился глубже видимой метрики.

Никас стучал зубами.

— Да, боже мой, куда угодно, лишь бы скрыться от ветра! — воскликнул он.

Они обогнули Самооценку по периметру. С другой стороны друзья наткнулись на неровный и очень неприветливый вход в некую шахту. Он уходил вниз под самоубийственным углом и был темен, как совиный зрачок. Обледеневшие балки скрипели столетней древесиной. В общем и целом, это выглядело как очень плохая идея.

— Туда? — поджал губы Никас.

— Да, — стесняясь, подтвердил Роман.

— Да не в жизнь…

— Выбора нет. Они — твоя единственная надежда.

За их спинами послышалось веселое пение. Состоящее из кашля, рычания и отдельных органических мотивов. Оно приближалось. Аркас нехотя оглянулся и увидел счастливого Шока. На его голенастых ногах красовались портянки из окровавленной шкуры. Следом за ним мчался рассвирепевший Трепет. Голые мышцы отчетливо сокращались на бегу.

— Седой мальчишка Самуэль, любил отведать карамель! Он мог ее лизать весь день, присев на старый пень. Говорила ему мать, не смей больше воровать, но слишком Самуэль! Любил Карамель! И тогда его отец, намазал дрянью леденец и отдал сыну! Отдал сыну! Зеленее, чем волна, у того слюна пошла! Убила Самуэля, проклятая карамель!

— Я отхвачу тебе такой кусок задницы, что не на чем сидеть будет!

Не прекращая голосить, они пронеслись мимо. При этом Шок задел Никаса плечом и потерял равновесие. Это баллистическое возмущение было достаточным для того, чтобы художник омерзительного повалился в шахту вместе со своей карамельной песней и новой обувкой. Слышно было, как он бьется о твердое, вопит и крякает. Трепет без раздумий сиганул за ним, и к воплям Шока присоединилось свирепое рычание и вой.