Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс

Я осторожно вдруг задрожавшей рукой поставила банку в корзину. И уставилась на нее. Долли не отвела взгляд, темные глаза не сморгнули, а подбородок задрался вверх, словно бросая мне вызов.

– Беглецы, – сказала я, понизив голос и оглядываясь через плечо. – Ты же о беглецах говоришь.

Улыбка Долли стала шире.

– Верно. Да не волнуйся, хозяина здесь нет. Уехал в Роанок по делам.

Я посмотрела на нее, мои глаза спрашивали прежде, чем губы проговорили.

– Почему ты считаешь меня способной на такое? На смертельный риск?

Глядя в темные глаза Долли, я вспоминала Мари Катрин. Она смотрела так, словно знала, что я скажу, еще до того, как я открывала рот. Долли снова улыбнулась, но когда заговорила, тон ее был мрачным.

– Я тебе доверяю. К тому же у тебя есть пропуск. Люди привыкли видеть, как ты ходишь то туда, то сюда. И тебе, как никому другому здесь, известно, что значит быть свободным. – Она замолчала, видимо, решила, как и Маккалох, не тратить слова – все нужное сказано.

– Как ты… с чего у тебя… все это началось? – спросила я. Прежде… Когда я жила на ферме Нэша, люди приходили ко мне сами, ни с того ни с сего. Я-то никогда не чувствовала, что они появятся, и не знала откуда, если только они не сообщали сами, от чего я их отговаривала. Они просто заходили в мою хижину. И я их кормила, лечила царапины, раны или порезы, а потом они исчезали. Как дым от угасающего костра. Но я никогда не была частью никакой «цепочки» или «плана» и знала это. Люди сами распоряжались собой.

Долли медленно покачала головой, завернула полбуханки хлеба и положила ее на дно второй корзины.

– Лучше тебе этого не знать, Мариам.

– Я ведь запросто могу донести шотландцу. – Чего я, конечно, никогда бы не сделала.

Долли фыркнула.

– Хрена с два ты ему донесешь, – рявкнула она. – Единственный человек, который говорит еще меньше, чем он, это ты. К тому же… ты африканка. У меня папочка тоже был африканцем. Я знаю, какие они. И ты такая же. – Ее темные глаза снова сверкнули. – Вы родились свободными и никогда не захотите, чтобы вами кто-то владел, никогда. – Лицо у нее снова сделалось торжественным. – Даже спустя столько лет в тебе есть что-то свободное. Ты все еще сама по себе.

С отцом Долли мы никогда не встречались, да и не встретились бы, будь он к этому времени жив, – Куба, где родилась и сама Долли, далеко отсюда. Но я поняла, что она имела в виду. И знала, она права – выполнить ее просьбу мне нетрудно, ведь дети появляются на свет, когда они готовы, а не когда вам этого хочется. Как повитуха, да еще с пропуском шотландца, я могла ходить куда угодно в любое время дня и ночи, и меня не трогали. И да – я бы не проговорилась. Никому, ни черному, ни белому.

И вот я отнесла корзину в Индейскую пещеру, где трое беглецов опустошили ее с такой быстротой, словно умирали с голоду, а потом благодарили меня с таким пылом, что мне стало неловко. И с того дня я часто брала с собой корзины и в Индейскую пещеру, и в другие места в глубине леса за Падающим Родником – всякий раз, когда там оказывались «друзья» Долли, и никогда не больше расспрашивала, как она «дошла до жизни такой»… Просто следующие пять лет доставляла еду, воду и лекарства, лечила раны и болезни и даже приняла пару-тройку детей. Кто были эти люди, я не знала и запрещала им говорить, куда они направляются. Порой мне хотелось уйти с ними. Порой я об этом не думала. Но как-то раз, направляясь к очередным друзьям Долли, я натолкнулась в лесу на бригаду лесорубов, состоящую из цветных и белых мужчин, которую возглавлял Салливан, надзиратель из соседнего округа. Тут-то я впервые и увидела Неда.

Я тогда проделала долгий путь от дома Вашингтона. Он сам, его жена и двое детей да еще и четверо работников заболели гриппом. В том году это была серьезная зараза, косившая чаще взрослых, чем детей; я сталкивалась с ней уже дважды в жизни, первый раз еще на Рифе Цезаря, поэтому не боялась. Ферму Вашингтона за милю обходили и повитухи, и даже белый доктор из города. Поэтому послали за мной. А находилась эта ферма на северном берегу реки Раппахонник, недалеко от Падающего Родника, и я решила прогуляться по лесу, а не обходить его, и заодно принести еду и лекарства нескольким беглецам, прячущимся в пещере. И, спускаясь по горной тропке, угодила прямиком к лесорубам.

– Эй, тетка, ты чё здесь вынюхиваешь? – Гнусавый голос Салливана ударил мне в уши, как визг красного орла. Я чуть корзины не уронила. – Слышь, тетка?

Когда это мы успели породниться, чуть не спросила я его. Салливан был одним из множества белых мужчин, которые мне не нравились.

– Иду от Вашингтона, – сообщила я, подбирая юбки, чтобы их не раздувало ветром. Стоял конец октября, на улице было еще тепло, но я знала, что приближаются холода и дожди, что они не за горами. В воздухе ощущалась перемена, ее запах.

Салливан выплюнул табачную жвачку, которая приземлилась в нескольких дюймах от моих ног. Очень похоже на кусок собачьего дерьма. И я, забывшись, глянула мужчине прямо в покрасневшие глаза. Он ухмыльнулся, гордо демонстрируя темно-розовые десны и грязно-серые зубы, потемневшие от табачного сока.

– Далековато забралась, тетка! – рявкнул Салливан.

– Увы, сэр! – рявкнула я в ответ.

И только тут заметила, что бригада прекратила работу и стоит полукругом, наблюдая за нами. Лесорубов было восемь, а не десять, как обычно, большинство цветные, но не все – белые, верно, из тех, кто влез в долги и теперь отрабатывал расчисткой земли и рубкой леса.

Салливан снова сплюнул и неровными шагами, пошатываясь, приблизился ко мне. Даже ветер, дующий в прохладном воздухе ранней осени, не мог разогнать тошнотворный запах немытого тела, мочи и спиртного. У меня аж желудок свело, и я сглотнула. Надсмотрщик протянул большую грязную лапу.

– Пропуск.

Я развернула грубую бумагу цвета слоновой кости, на которой писал шотландец. Символы мне были неизвестны, но смысл понятен. Салливан сделал вид, что читает (все знали, что он неграмотен), потом молча свернул бумагу и отдал мне. Всё, проблем у меня больше не будет. Этот человек, негодяй и фанфарон, дураком не был точно.

Салливан и все остальные в округе знали, что я работаю на Маккалоха. Другие белые считали поведение шотландца странным, перешептывались за его спиной,