Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

за спиною Первуша. — В нашем-то деле мешкать нельзя, иначе тут тебе и беда. Быстрый ум надобен. Мне будто почудилось, мы в этом похожи, а ты — вишь как…

— Да и мне будто чудилось, ты говорил, мы братья, а как погнались за нами, так улепетнул, только я тебя и видал. Свою шкуру спас, на меня и не оглянулся.

— Ну, огрыза… — пробормотал Первуша и умолк.

До берега уж дошли без разговоров, да и путь под конец совсем затерялся в хлябях, тут только под ноги и гляди. Не до болтовни. Дошли, осмотрелись — следов не видать, из печи зола выметена, на полках никаких припасов. Знать, давно хозяин не заглядывал.

Первуша дров нарубил, Завида по воду послал. Верши поставили, да когда ещё та рыба изловится. Котелок водой наполнили, печь затопили, сидят на завалине, от гнуса отмахиваются.

Вечер холодный, сырой. Небо над Коровьей топью остывает, бледнеет, проступают на нём выцветшие звёзды. Лягушки квачут, будто урчат негромко, стрекочут речные сверчки, да вот утки заругались — всех перекричали.

— Долго ли нас будут искать? — спросил Завид.

— Да уж пожалуй, — задумчиво ответил Первуша. — Верёвку-то мы снять не сумели, вот и поймут, что кто-то от них ушёл. А всё-таки мы, брат, везучие! Кладовик-то мне подсобил, не то, пожалуй, Тишило там бы меня и схоронил. Слыхал ты, как мертвецов оставляют клады стеречь?

Завид помотал головой.

— Убивают кого да заклинают, чтобы стерёг. Тишило-то небось думал, полную бочку золота добудет, да сразу-то её никак не унести, вот меня бы и приставил охранять, покуда сам вернуться не сможет. А ты бы и не вступился, верно, брат?

Развернулся Первуша, локтем на колено опёрся. Глаз прищурив, ждёт ответа.

— Я бы не смолчал, — сказал Завид, — да только помогло бы это тебе? Их-то сколько, а я один.

— Вот, вишь ты, всяк прежде о своей шкуре думает! Я тебя за то не могу судить, но и ты меня не суди.

Посидели ещё, помолчали. Верши проверили — нет, не свезло, болотник не стал помогать, только воду хлебать и остаётся. Первуша в мешке порылся, отыскал малиновый да смородиновый лист, сорванный при случае, да заварил, всё не пустая вода. А утвари-то в землянке — на одного, и кружка одна.

— Ты первым пей, — говорит Первуша. — Да не тяни, я-то ведь тоже нутро согреть хочу, голод отогнать!

Глотает Завид горячее питьё. Притомился, на болоте ноги промочил, иззяб, да прежде всё думал, уйдут ли они от погони. Вот ушли, и на душе спокойно стало. Нынче отдохнут под крышей, а завтра будет им и рыба. Надо бы по ягоды пойти, а там и по грибы, не то утку петлёй изловить.

В землянке горит лучина, тлеют угли в печи. Первуша задумчиво их ворошит, хмурится.

— Я, как тебя увидал, — говорит, — думал, мы похожи. Ты будто тоже выдумку любишь, да и хотел большего, чем кур красть и тут же всё прогуливать, проедать да пропивать. Думал я, ты за мною пойдёшь без раздумий, вместе славу добудем. Да только я ошибся.

Завид плечами пожал и сознался:

— Не для меня эта жизнь. Я ведь тоже думал, будет весело, да вышло, что не по мне этакое веселье.

— Э, нет! Хитришь, брат. Я-то вижу, ты своего не упустишь… Небось уж прикидывал, как до Перловки прежде меня добраться, зубы мне заговаривал?

— Да мне и вправду та добыча не надобна…

— Ты это брось! — воскликнул Первуша. У самого глаза горят, ноздри раздуваются, вид самый дикий. — Я ведь чую, ты от меня уйти хочешь! Что, к Невзору думал пойти, с ним поделиться?

Хотел Завид возразить, да навалилась на него страшная усталость, глаза так сами и закрываются. Глядит он на руку, в которой кружку держит, а рука уж не слушается, опускается. Кружка тяжела…

— Ясно, к Невзору, — бормочет Первуша, только его уж и не видно, свет меркнет. — Лошадь с телегой-то надобна…

И ещё одно, последнее, услышал Завид перед тем, как сморил его сон:

— Благодарен будь, что я не душегуб, да и жаль тебя стало. Ничего, будет тебе наука!

Долго ли, коротко ли спал Завид — наконец пробудился. В землянке темно, хоть глаз выткни, да тихо, ни звука, ни дыхания рядом. Ушёл, видно, Первуша. Знать, ему припрятанная в Перловке добыча покоя не давала.

Лежит Завид, вспоминает их разговор и думает: добро, что малым отделался, откупился. Свезло, что Первуша и вправду его не убил. Что же, пора вставать: надобно позаботиться о том, чтобы с голоду не помереть. В корчму теперь идти нельзя, ведь если сбежавших разбойников ищут повсюду, то весть и туда могла дойти. Появишься там, на хозяина беду накличешь, сам попадёшься. Лучше уж переждать, а там и Добряк, быть может, наведается, он-то Невзору весточку и передаст.

Хочет Завид подняться, а руки да ноги будто чужие, и что-то их держит, словно Первуша его спеленал. Да отчего-то не выходит ухватить край полотна, пальцы не гнутся.

— Что же такое? — бормочет Завид, чуя подступающий страх, а вместо голоса слышит волчье ворчание…

Тут забился он, завыл. Не спасла его смерть колдуна, проклятие никуда не делось, и Первуша его, спящего, обратил. Небось давно задумал, травы где-то раздобыл, а в последние-то дни он их ниоткуда взять не мог, значит, ещё раньше… Когда-то ещё Завид сумеет выйти к людям, когда-то расскажет о том, что случилось — Первуша к той поре уже далеко будет!

Да ведь самое-то больное не это, а то, что проклятье ещё в силе. Завид уж и стеречься забыл, думал, всё позади. Думал, кроме того, как уйти от разбойников, у него и бед не осталось. Да за что же это, за что? И колдуна уже не отыщешь, не спросишь — за что?..

Бьётся он, задыхается, да понял, что тем лишь хуже себе делает. Он ведь не связан, это просто одежда. Первуша её снимать не стал, к чему ему возиться, только рубаху у ворота надрезал, чтобы она волка не душила. Может, и не о волке заботился, а лишь о том, чтобы тот не проснулся прежде времени.

Лежит Завид на боку, тяжело дыша, лежит — отдышался. Теперь, когда уж понял, что он в волчьей шкуре, сумел порты сбросить. После рубаху лапой поддел, зацепил полотно зубами, разорвал с треском. Про себя усмехнулся: вещь-то Первушина, и он уж так гордился, что Первуша его отметил, и так был рад подарку… Нынче распрощались они с Первушей, даже и рубаху приходится рвать, чтобы освободиться.