Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что он там жрёт ещё? — насторожившись, пригляделся Невзор. — Я ведь ему жидкого налил, да он будто всё и выхлебал.
— Не об том думаешь, — отвлёк его Горазд. — Так противу воли оборотили тебя, волчонок?
Кивнул Завид.
Мало-помалу выспросили у него мужики, кто у гиблого места сгорел, а кто ушёл. Поняли, что одного Первушу винить и остаётся, да где теперь его сыщешь?
Завид бы показал, если бы не ночь. Всё же к двери пошёл, оглянулся: мол, знаю путь, отвести могу.
— Ежели у топи его шышкали, так небошь там они и укрывалишь, — рассудил Горазд. — Што, Первуша там осталшя?
Кивнул Завид. Мужики, переглянувшись, решили поутру идти к землянке. Тут скрипнула дверь — Умила прибежала, запыхалась. Сама вся светится, к боку миску прижимает.
— Яблочек мочёных принесла, — говорит. — Порадовать.
Завид ей в колени ткнулся. Не так яблокам, как ей рад, внутри будто тепло разливается. Уже ведь и не думал, что повидаются да примирятся, теперь и в волчьей шкуре не так досадно ходить, если Умила рядом будет.
Да только за нею Добряк вошёл и такой взгляд бросил, что захотелось отскочить, поджавши хвост.
Подсел Добряк к мужикам, беседуют они да поглядывают, как Завид яблоки жуёт. Умила рядом с ним на лавке сидит, улыбается да приговаривает:
— Яблочки добрые, с мёдом. Нет лучшего мёду, чем у моего батюшки!
Вот пошёл у мужиков жаркий спор: толкуют, как пойдут дела без Тишилы, да гадают, где он прятал награбленное — ведь, говорят, немалую добычу взял, небось такую не вдруг по ветру пустишь! Умила видит, что они больше сюда не глядят, склонилась, шепчет:
— Ты уж меня прости, испугалась я! Век бы тех злых слов не говорить. И дня не прошло, чтобы я себя не винила…
Завид ей голову на колени положил, под нежными пальцами разомлел. Давно уже всё ей простил, да и сам хорош, по-людски с нею поговорить не мог, только зверем кидался. Обиды свои пестовал.
— Ведаешь ли, где сокровище, парень? — спросил, обернувшись, Добряк и осёкся, углядев непорядок.
— Да уж этот ведает, — прищёлкнул языком Невзор, покуда Добряк застыл с гневно сведёнными бровями и приоткрытым ртом.
Завид тут, прижавши уши, сполз с коленей Умилы и попятился.
— Ишь, возьми тя короста! — ожил Добряк и с грохотом вылез из-за стола. — Чё, паскудник, думаешь, зверю всё позволено? Я т-те хвост накручу!
Насилу его успокоили и взялись расспрашивать Завида о схроне, да он не сумел объяснить как следует, знает место или нет. Тем временем ночь дошла мало не до середины, и Добряк спохватился было, что засиделся, да уйти не успел — жена за ним явилась.
Досталось тут и ему, злыдню окаянному, гулемыге, и девке-бесстыднице — ишь, посиживают в корчме! Шьёт и порет, и лощет и плющит, Добряк и слова не успевает вымолвить.
— Да уймись, перед людьми совестно! — закричал он наконец, осердившись. — Как говорить — десятерых отставить да тебя одну приставить, и ладно выйдет. Ишь как расходилась, подступу нет!
Сошлись тут дым с чадом, что и Невзор за голову взялся.
— Да што уж ты так-то, будто он кажный день в корчме посиживает… — начал было Горазд, едва ему удалось вставить слово, да Бажена давай и его костерить:
— С твоей бы рожей — сидел бы под рогожей! Ишь, поучать ещё взялся, чёрт беззубый!
Этого уж Невзор не стерпел и выставил гостей, пусть в своём доме бранятся.
Завиду в сарае место отвели — в хлеву, сказали, будет свиней пугать, а в доме людям глаза мозолить. Невзор соломы настелил, а как он ушёл, Мокша принёс ещё охапку, да после Горазд ещё две. Только Завид было задремал, Мокша опять явился.
— На-кось вот тебе мочёных яблочек, — говорит да ведро ставит. — Со ржаною мучицей да малиновым листом. Опосля ведро-то за сарай вынеси, чтобы Невзор не приметил, а я уж приберу. Охти, горемыка…
Поглядел, жалеючи, да ушёл, дверь притворил неплотно.
Завид при свете месяца таскает из ведра яблоки да жуёт, жмурясь. Тут шаги по двору. Ухватил он ведро зубами, в тёмный угол снёс, сам на солому вернулся.
Невзор заглянул, вздохнул отчего-то, в затылке почесал.
— На вот, — сказал будто с неохотой и поставил наземь миску. — Ты, вишь, яблоки эти жрёшь, только за ушами трещит, а эти-то с хреном всё одно у меня не идут, не по нраву людям. Ну, жри, ненасыть.
Ушёл, а Завиду что? Ему и с хреном яблоки любы, да только пятят уже. И съесть-то погано, и бросить жаль. Эх, кабы ему брюхо из семи овчин…
От жадности доел, да так нутро прихватило, что и не спал в ту ночь. А поутру Дарко приехал. Волка увидев, от радости мало не заплясал, да тут же из дома пузатую миску тащит.
— Яблочки мочёные, — приговаривает с улыбкой, — всё никакая радость тебе!
Взвыл тут Завид и убежал берегом реки, под кустом схоронился, долго не выходил. Дарко его ищет, плечами пожимает, в затылке чешет, по сторонам растерянно глядит — не понимает, что не так сделал.
Тем же днём собрались они да пошли к Коровьей топи. Шёл и Добряк, а Умиле, видно, велел дома остаться. Оно и к лучшему.
День выдался хмурый. Над миром будто кто растянул небеленую холстину, а с неё запокапывало едва слышно. В лесу под старыми соснами и вовсе сушь, да тихо так, все птицы смолкли, только ветер порой зашумит, задышит в лицо дождём.
Все на берегу столпились, Добряк один в болото полез. Он неладного под бурой ряской и не приметил, уж на островок шагнул, уж дальше побрёл, жердь переставил. Завид тогда заметался по берегу, да как взвоет!
— Чё ты голосишь-то, нелюдь? — вздрогнув, заругался Добряк. — Мало не оступился через тебя!
Горазд смекнул, ладони ко рту приставил, крикнул:
— Под ногами-то у тебя ничего нет?
— Да чему тут быть-то! — ворчливо ответил Добряк, жердью пошуровал и замер, в лице изменился. Долго стоял да глядел.
Схоронили Первушу в сыром овражке под раскидистым можжевеловым кустом, укутали глинистым одеялом, накрыли могилу буро-зелёными плетями в сизых шишечках, спрятали от глаз. Дождик сильней закрапал, каплями заблестел на лицах, на чёрной волчьей шкуре. Помолчали все, и Завид помолчал, голову опустив.
Побывал Добряк на том берегу и понял, как всё было. Вернулся, рассказал. Посмурнели мужики, а всё ж таки мёртвого хулить не стали. Что ему теперь людской суд?
В тот день уж больше никуда не
