Птица-жар и проклятый волк - Полина Бронзова

Говорит, а сам посмеивается невесело, голос подрагивает. И усы бросил подкручивать, сам теперь на себя не похож. Мешок на плече поправил, удобнее перехватил, а пальцы-то дрожат.

— Да как же — в Перловку? — с недоверием спросил Завид. — Неужто тебе больше некуда пойти? У Тишилы ведь много людей, разве ты никого не знаешь, кто приютит?

— Знаю, да надежды на них нет, — прищурившись, ответил Первуша. — Непостоянные они все, ветрами подшиты. Вечером братья, а поутру уж и выдадут с потрохами.

Тут, вздохнув, он с неохотой признал то, что они старались обходить в разговорах до сей поры:

— Неладное мы видали у гиблого места. Не думал я, что так-то выйдет, а всё же обиделась нечисть на эти забавы. Ежели в Перловку сунемся, как бы мы с тобою и вовсе не сгинули, а только пересидеть где-то надо. Сказано ведь, ищут нас.

Подумал тут Завид, подумал, да и сказал нехотя:

— Иное место знаю. Почитай никто живой там не ходит, нас не увидит. У Добряка землянка в лесу имеется, он сам там бывает редко. Ежели и придёт, нас не выдаст, он не таков.

Поглядел на него Первуша, что-то прикинул и кивнул:

— Добро, веди к этой землянке.

Глава 16

Долго ли, коротко ли, полями да лесами вышли они к Коровьей топи. Исход лета, а тут будто осень настала. Трава на берегах бурая, густая да косматая, как медвежья шкура, все травинки перепутаны, каждая в свою сторону клонится. Вода рыжей ряской затянута, горбятся ржавые кочки, поросшие жёлтой осокой. А берёзы на том берегу нынче зелёные, да бедно одеты, все ветки пересчитать можно.

Встал Завид у края топи, глядит, вспоминает. Птицы вдали щебечут. Пахнет гниющей травой и — сильнее — уже отцветшим багульником. Вот он топырится в стороне, узколистный, изжелта-зелёный, будто кто воткнул в землю иссохшие и уже пооблетевшие еловые ветви.

Вода тиха. Только раз что-то булькнуло, поднялись со дна пузыри, и снова тишь.

Сыскали они себе жерди, да перед тем, как идти, Завид нож попросил. Нашёл оконце в ряске, ладонь разрезал, воду кровью напоил.

— Так меня учили, — объяснил. — Здесь болотник живёт, надобно, чтобы пустил, не серчал.

— Болотник! — с упрёком сказал Первуша. — Мы в Перловку из-за нечисти не стали соваться, а ты нас куда завёл?

— Да он не злой…

Кое-как пошли, нащупывая путь. У Завида руки-ноги дрожат, на лбу пот проступает. Боится воды, отводит глаза, а то и жмурится. Первуше этого страха показывать не хочет, а всё же тот заметил и поддел:

— Да ты, брат, сробел! Всё же боишься болотника?

— Не болотника…

Да что таить? Сознался Завид:

— Воды боюсь. Ничего, дойду.

Первуша тут взялся его отвлекать, зубы заговаривать.

— Что же, часто ли ты здесь бывал? — спрашивает. — Хорошо ли помнишь путь?

— Помню.

— Да ты небось и без жерди сумел бы пройти?

— Не сумел бы.

— Да сумел бы! Ишь как ловко пробираешься, сам-то под ноги почитай и не глядишь.

— Гляжу. Да как сюда без жерди сунешься, ежели иная кочка уйдёт вниз, и поминай как звали! И ходил я тут раз не то два…

— Ну, всё же ловко идёшь! А вот что, брат: ведь нам большая удача, что мы о схроне ведаем. Из тех, кто с Тишилой ходил, только мы и остались, кто знал, да ещё двое. Всё, что в Перловке упрятано, нам достанется, а ежели успеем первыми, только надвое и придётся делить.

Остановился тут Завид, обернулся к Первуше, головой покачал.

— Да мне, — сказал, — того и не надобно. Пусть себе лежит, а хочешь, так забирай. Я и не видел, где это добро зарыто, не сыщу.

— Это ты теперь говоришь, не надобно, а пораскинешь умом, так небось от доли не откажешься. Уж там на безбедную жизнь достанет! Небось всё изроешь, чтобы сыскать.

— Говорю же, не надобно, — повторил Завид и пошёл дальше.

— А уж те двое изроют, — задумчиво сказал Первуша за спиной. — Ежели они от Синь-озера целыми ушли да прознали о том, что Тишило помер, непременно наедут в Перловку. Одна надежда, что не знают они, кто у гиблого места сгорел. У живого-то красть не осмелятся.

Завид ему не ответил. Жердь со всей силы сжимает, уж и пальцев не чует. Ноги неловко идут: он им велит сделать шаг, а они на месте топчутся, нести его не хотят. Скорей бы до другого берега добраться, да там и засесть, больше через клятую топь не ходить.

Птицы свищут — легко им, крылатым! Небось не боятся увязнуть… Солнце плечи припекает, мошкара серым роем клубится. Вот подлетела, в глаза да в нос набивается. Завид рукою махнул, чтобы отогнать — пошатнулся, в жердь вцепился, перед глазами всё мельтешит, плывёт. Уж и не понять, где земля, да и нет под ногами тверди, всё ходуном ходит.

— Места эти я будто знаю, — продолжает меж тем Первуша. — Так Перловка-то от нас по левую руку, верно? А ежели направо пойти, выйдешь к Невзоровой корчме, так?

Завид и плакать хочет, и ругаться. Ноги сами подгибаются, чтобы на кочку сесть и уж больше с неё никогда не вставать. Рассердился он тут, злость силы дала. Зубы сцепил, пошёл.

— Хитро придумано — в этаком-то месте землянка! — не унимается Первуша. — В топь-то эту кто полезет? Не зная, и пути не сыщешь. Как же ты его примечаешь?

— Да вот как: на берегу две ели, а в воде мёртвая сосенка. К елям спиною надобно стать, а к сосенке лицом, да в ту сторону и идти, покуда не приметишь на дне Велесова идола. Тогда отыщи на том берегу кривую берёзу да к ней путь держи, так и выйдешь.

— Да тут все берёзы кривые! Ну, добро, что ты со мною: сам бы я ни в жизнь пути не сыскал. Так какая берёза-то тебе кривее других показалась?

— Вот эта, — указал рукой Завид. — Вишь как её повело. Другие хоть в одну сторону клонятся, а она и туда, и сюда, будто решить не могла, куда изогнуться.

— И верно! Ловко ты, брат, подметил. И люди, бывает, клонятся туда, сюда… В первый раз я тебя спрашивал, уйдёшь ли со мной от Тишилы, и ты согласился не раздумывая, а как вдругорядь спросить пришлось, ты промолчал.

— Испугался я, — ответил Завид. — Слов не нашёл. Кто же знал, что вы за ножи схватитесь!

Сам идёт и думает: хорошо, что не нужно смотреть Первуше в лицо.

— Ишь ты, слов не нашёл, — говорит