Поединок на границе - Евгений Рябчиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Юра! — саркастически сощурив глаза, крикнул Протиркин. — Ты шенкель уронил.
Погребняк, повернув голову назад, внимательно посмотрел на землю. Все, лукаво подмигивая друг другу, выжидательно молчали. Потом раздался взрыв хохота.
Лицо Юры покраснело. Он понял, что над ним пошутили. Ведь шенкель — это обращенная к лошади часть ноги всадника от колена до щиколотки.
— Ты все подтруниваешь, — сказал он раздраженно. — Лучше слез бы да тюльпанов Ирочке нарвал, гляди, сколько их в траве пламенеет.
Огибая разросшийся куст ольхи, Юрий приметил на рогулинке прячущееся в листьях маленькое серенькое гнездышко, в котором сидел соловушка. Птичка, услышав приближение всадника, вспорхнула. Внутри пухового гнездышка виднелись небольшие, забрызганные веснушками яички. «Гм, — улыбнулся самому себе Погребняк, — вот они, песни, растут. Да и домик-то у них как ореховая скорлупка — маленький, невзрачный. Таким певуньям не жаль домишки строить из самого лучшего хрусталя…»
Начался опасный, с поворотами спуск. Слева, налезая один на другой, тянулись пласты камней — плотные, щербатые. Дальше каменистые кручи прятались в облаках. Артисты спешились, лошадей вели на поводу. Справа в глубоком ущелье, зажатая скалами, бурлила река, далеко впереди клочьями дымчатых облаков курился перевал, за ним угадывались вершины заснеженных утесов. В голубом небе, высматривая добычу, парил коршун.
— За тем перевалом, друзья, застава, — показал рукой старшина Поцелуев, и по-молодому заблестели в сеточке морщинок его глаза. — В войну служил здесь.
— Так вы медаль «За отвагу» тут получили? — спросил Кожахмет.
— Да, на этой заставе. Вон за той сопкой — Орлиной называется — первое мое боевое крещение было. Нарушитель вышколенным оказался, жажахнул из обреза, как из снайперской. В руку меня, стервец, саданул. Ну, я тогда и пристрелил его…
— Если можно, расскажите о себе, — попросил Молдагулов и тут же заметил, как выгоревшие брови старшины нахмурились и придали открытому лицу некоторую строгость.
— Что ж, Кожахмет, послушай, если охота.
Старшина, сбавив шаг и ослабив повод коня, начал свое повествование.
— Родился я на Кубани. После десятилетки в тридцать девятом в педагогический поступил. В том же году был призван в армию, на границу. Отец мой, как мне рассказывали, у Ивана Кочубея служил, с белоказаками воевал. В двадцать втором в партию вступил. Позже учил он меня разбираться в сложностях жизни, матушку-правду понимать. Семья наша была большая, и все песни любили. Легко ли жилось, туго ли, а с песней не расставались. Да кто ее не любил в станице! И я, конечно, станичникам подпевал. Но голос мой окреп уже на заставе. Понравился он солдатам, когда в самодеятельном кружке выступал.
Как-то, вернувшись со службы, я принялся за чистку винтовки. В комнату зашел политрук.
— Так что, Степан Андреевич, скоро расстанемся. В окружной ансамбль вам предлагают.
— Нет, ни за что! Как же это: друзей оставлять, границу, — говорю ему. — Да я к заставе, можно сказать, всем нутром прирос…
— Поймите, Андреич, песня бойцам нужна не меньше, чем вот она, — он кивнул сузившимися глазами на мою винтовку. — А на заставе побываете, и не раз.
Уговорил меня политрук. С тех пор в ансамбле и нахожусь. И крепко убедился, что песня нашему солдату нужна, ох как нужна.
— Песня — сложная штука, — качая головой, удивляется Кожахмет. — И какой она заряд в себе таит!
— Сразу ее и не оценишь, — помедлив, сказал Поцелуев. — Она, брат, имеет магическую силу. О звуках песни Гоголь говорил, что они «так живы, что кажется, не звучат, а говорят, — говорят словами, выговаривают речи, и каждое слово этой яркой речи проходит в душу…»
Горная узкая тропа то спускалась, то, петляя, поднималась. Людям больше приходилось вести коней в поводу, чем ехать. Говорков часто помогал Иринке взбираться на пегую спокойную лошадку. На подъемах девушка пригибалась к ее рыжей гриве, часто колотила хромовыми сапожками по пружинистым бокам.
Солнце, теряя свой блеск, тянулось за каменную гряду, а потом совсем исчезло. Отчетливые и рельефные тени старых ветел и хоровода елочек расплывались, таяли, их краски угасали. Дальние синие вершины перекрашивались в багровый цвет. В укромных местах на травинках живым серебром висели капли росы. «Здесь, в горах, она круглые сутки бывает», — подумал Поцелуев. Потом он заметил в выемке замшелого камня винтовочную, с вмятинами, почерневшую гильзу. Степан спрыгнул с коня, поднял ее. Сдув с нее пыль, он задумался. Ему вспомнились далекие годы пограничной службы: в седле, в пеших маршрутах, в ночных секретах, в боевых дозорах. Представил и себя: среднего роста, в подрезанной шинели, в сером суконном, со звездой, шлеме. Опоясан брезентовым патронташем, с матерчатым футляром, из окошечка которого выглядывал умными глазами почтовый голубь. «А может, гильза моя, — будто родничком пробилась у него мысль, — ведь в этих местах я вел огонь по убегавшему нарушителю. В тот же день на заставу пришла печальная весть о гибели в партизанском крае отца».
В памяти Степана всплыли рассказы земляков о подвигах отца, Андрея Васильевича, в партизанском отряде Ковпака. Прошлым летом Степан ездил на Украину в те места, где похоронен отец. На окраине одного села, на высоком кургане, под кроной вишни он нашел его могилу. У подножия обелиска на мраморной плите Степан прочел высеченные славянской вязью слова:
«Партизан-разведчик Поцелуев Андрей Васильевич».
…Темнело. Вечер заволакивал пепельной дымкой ели, выступы скал. Дальше в дремотном забытье стояли в сиреневой вуали горы.
Горы… Поцелуеву давно были знакомы их загадочная жизнь, их тревожное спокойствие. С ними у него связана уже четверть века. Если другие в горах видели одно лишь хаотическое нагромождение каменных глыб, отвесные выступы и пустоты пропастей, то Степан мог без устали любоваться горными пиками, оттенками их красок, чистыми и отчетливыми звуками, ощущать, как никто, упругий в низинах воздух. В блокноте Поцелуева есть много рисунков. Тут все: и на голой вершине сосна, и дикие козы, и причудливые узоры, напоминающие цветы. Свой блокнот он называет «кладовой впечатлений».
— Рисую с натуры, — поясняет он. — Вот последнее: запечатлел интересное явление природы в одной из пещер недалеко от пограничной заставы. В пещере сталактиты и сталагмиты образовали вот такие узоры. Под воздействием потоков воздуха они издают нежное мелодичное звучание. Аксакалы называют такие подземные залы пещерами «поющих цветов». Об этих звуках на границе должны знать и пограничники.
— Друзья! — крикнул с восторгом сержант Говорков. — Огоньки вижу, вон они, как звездочки, мерцают.
— Так это же застава, — пояснил старшина.
Ансамблистов встретили пограничники, жены офицеров, приглашенные на концерт колхозники.
* * *В просторной ленинской комнате в быстром и веселом ритме лилась развеселая музыка. Федор Говорков, склонив крупную с рыжими волосами голову и улавливая такт носком сапога, с перебором бегал пальцами рук по перламутровым костяшкам баяна. Юрий Погребняк, еле дотрагиваясь ногами до половиц, пружиня гибкое тело, отбивал жаркую чечетку. Потом он пустился вприсядку, искусно выкидывая ноги то вперед, то в сторону. Розовая, с вышитыми рукавами шелковая рубашка переливалась на нем легкими волнами. На крепко посаженной голове мелкими колечками курчавились черные волосы, изломленные шнурки бровей оттеняли красоту его лица. В глазах Юрия пряталось бесовское озорство.
— Молодец! — слышался чей-то голос. — Вот режет, словно его ключиком завели.
— Прямо чистый цирк.
— Пляска, дружок, тоже не фунт изюму стоит.
— Тут у него, ничего не скажешь, ноги работают исправно, — раздался сдержанный, с ухмылкой голос рядового Кириллова. — Вот бы ему в наряд до Орлиной потопать, он бы враз сник, знаю эту интеллигенцию.
— Замолчи, все ноешь. Так и свербит язык, — недовольно прикрикнул на Кириллова связист заставы рядовой Проскурин.
Закончив пляску, Юрий поклонился зрителям, одновременно вытирая платочком покрывшийся испариной лоб.
На импровизированную сцену вышла в белом платье Ирина Славина, светлая, стройная, с перекинутой на тугую грудь толстой каштановой косой. На алых губах ее играла улыбка.
— Песня «Жду я тебя» в исполнении Ирины Славиной, — объявил конферансье.
Зал аплодировал.
Говорков, чуть раздав меха баяна, начал вступительные аккорды. В них незаметно вплетался голос певицы:
Там, где над речкой чуть шепчет камыш,Знаю, любимый мой,Ты на посту у границы стоишьЭтой порой ночной…
Слова, еле уловимые сначала, росли, усиливались, и песня, расправив свои упругие крылья, брала в полон солдатские сердца.