Тени колоколов - Александр Доронин

Боярин сел. Встал Лещинский, развел руками:

— Просьбы ваши, паны послы, доказывают, что ваш царь ищет повод к началу войны. А нашел лишь пустые основания. По-моему, те книги, в которых были допущены кое-какие неточности, войну не поднимут. Если пьяный писец что-то криво написал — это уж не такой грех, чтоб из-за него из пушек стрелять!

— Пустые основания? Это ещё как посмотреть! — возмутился Репнин.

Бесконечные препирательства не могли завершиться перемирием, поэтому послам пришлось уйти ни с чем. Садясь снова в карету, князь Волконский недовольно заворчал:

— Не торопись, пан канцлер, орудовать кнутом, не торопись…

В тот же день послы уехали в Москву.

После варшавских переговоров Алексей Михайлович провел осмотр своего войска на Девичьем поле. После этого по его приказу Борис Иванович Морозов объявил воеводам о дальнем походе.

В тот же день в Чигирине, где стоял штаб Богдана Хмельницкого, собралась рада старшин. Полковники слушали грамоту русского царя, которую читал сам гетман. Голос Богдана гремел:

— «Русские воины по моему указу собираются помогать твоему войску…»

Читая грамоту Романова, Хмельницкий вспомнил время, когда он только мечтал о воссоединении с Россией. Перед ним и его войском сейчас открылась новая дорога.

Гетман положил грамоту на стол и увидел, что гайдуки смотрели на него восторженно. Он радостно продолжил:

— Давняя мечта сбывается, друзья! Русские придут к нам на помощь. У кого хватит сил победить наше братство? — Кулаки у гетмана крепко сжалися, таким же твердым голосом он воскликнул: — Ни у кого не хватит!

…После этого Хмельницкий безбоязненно стал следить за войском польского короля. В своем шатре он подолгу беседовал с послом Артамоном Матвеевым, с ним бывал часто и Силуян Мужиловский.

В казацких полках уже знали: вскоре царь направится в сторону границы. Эта радостная весть обошла всю Украину. В последнее время люди впервые, не страшась, смотрели на запад. Сейчас они не боялись ни турков, ни ляхов.

В конце июня Хмельницкий свое войско направил на помощь сыну Тимофею, который воевал в Молдавии с полковником Стефаном Бурдуци. Тот обманул своих друзей и восстал против Лупулы, тестя Тимофея. Под городом Сороки, на берегу Днестра, Тимофей разбил Бурдуци и двинулся на Сучаву. Только за ним в погоню сразу же устремилась двадцатипятитысячная армия, в которой были и поляки. Силы были неравные. Тимофей со своими гайдуками был окружен. В городе начался голод. Не было хлеба, гайдуки ели одну конину. Нашелся предатель, который указал дом полковника. Ночью лазутчики тайно проникли к Тимофею, убили его. Когда Хмельницкий дошел до Сучавы, сын его уже спал вечным сном.

В Успенском соборе Кремля Алексей Михайлович объявил о том, что направляет своё войско против врагов России и православной веры — короля Речи Посполитой и Ливонии — Яна Казимира.

Во время формирования полков Москва была похожа на растревоженный улей. На Варваровском базаре ревели быки и овцы, визжали свиньи, по воздуху летал гусиный и куриный пух. В поход запасались мясом. Здесь же, в рыбных, соляных и хлебных лавках, со лбов купцов ручьями тек пот — только успевали грузить подводы. Устали купцы, да деньги уж очень большие царь платит.

В стороне не остались и мастеровые. У этого стрельца, смотришь, шубу подрубили, тому сапоги сшили, третьему кольчугу поправили. Шипели кузничные горны, били молоты, в легких руках портных острые иголки ходили ходуном.

Вдоль лавок сновали дьячки. Глаза у них, что у сусликов — острые, голоса твердые, кулаки как кувалды — попробуй что-нибудь спрячь или приказ не выполни!

Перед винными лавками толпы народа. Кому не хочется выпить стакан-другой. Вдруг последний раз гуляешь? Война есть война, не мать родна! Вон выкинул в пыль свою шапку высокий стрелец и давай загибать кренделя. Грязь летит из-под сапог, сморщенных, как меха гармони. Друзья хлопали и приплясывали, как будто на свадьбу попали…

Посмотрел на пляшущих Матвей Иванович Стрешнев и направился вдоль Николки. Улица широкая, дома высокие. Хозяева здесь — одни бояре: Трубецкие, Буйносовы-Ростовские, Салтыковы. В каждом дворе идут приготовления. Матвей Иванович, проходя мимо терема Трубецких, видел, как князь Лексей Никитич осматривал своих рысаков. Хороши, очень хороши они у него — таких и царь не держит! Вот вывели во двор вороного жеребца, которого держат с обоих сторон за цепи два здоровых парня. Не жеребец — злой бык: роет каменистую землю, пытается на дыбы встать. Повисли на цепях парни — эй-эй! — не вырвешься от них. Конечно, на таком рысаке в любой бой не страшно ввязаться.

Матвей Иванович любит лошадей, да времени у него нет заниматься ими. Направился по этой же улице, на другом конце которой, у самого леса, стоит его дом. На жену оставляет двоих детей — сына и дочку. Голод, конечно, им не грозит — в хозяйстве три лошади, две коровы, овец, гусей и кур не счесть. Матвей Иванович решил сначала зайти к брату. На войну его не возьмут — он родился косолапым. Да всё равно мужчина. Нужно предупредить его: пусть заходит навещать близких.

В Чудовом монастыре, где Павел служил звонарем, его он не застал. Жалея о потерянном времени, Матвей Иванович заспешил к себе.

Дом его кирпичный, с двумя горницами. За домом — длинный двор. Между домом и двором стояли два стога сена. Вилами проткнул один — остался доволен: прошлогодний клевер не заплесневел, на зиму пригодится. Поставил вилы, хотел было зайти к лошадям, да тут жена его, Дуся, окликнула:

— Заходи, щи давно сварились!

Матвей Иванович всё-таки задержался на улице, обошел всё хозяйство, заглянул в поле, начинавшееся за огородом. Лету радовались птицы, вскоре начнется сенокос, а его самого, видишь ли, царь забирает на войну. Не пойдешь — захватят поляки Москву, всю сожгут. Вот и эту березу сожгут, где воробей чирикает… Матвей Иванович окинул дерево добрым взглядом — сердце его защемило.

Что скрывать, Москва боялась поляков. Вернее, не самих шляхтичей, а войны, новых лишений, когда всё, чем живешь, в один миг может превратиться в пожарище. Сколько раз от каких только врагов не страдала Москва! Но к смерти и потерям привыкнуть невозможно. Поэтому и замирает в страшном предчувствии сердце.

Надежда, что они победят, успокоила Матвея Ивановича на днях в Успенском соборе. Там, около царя, молился Никон, которому Матвей Иванович бесконечно верил и которого почитал. На выпуклом лбу Патриарха залегли глубокие морщины. И Алексей Михайлович был грустным. Рядом молились Федор Ртищев, Стефан Вонифатьев и митрополит Корнилий. За ними стояли бояре и князья, окольничие и стольники.

Лики икон от свечей словно пылали. Краснотой сверкали кадила. Густо пахло воском. Золото окладов, подсвечников, лампад ослепляло глаза. Службу вел сам Патриарх. От его голоса храм содрогался.

— Даруй, Господи, победу над вра-га-ми! — звенело внутри собора.

После службы царь вышел на улицу, люди валом повалили ему навстречу. Как раз в это время Матвей Иванович и поверил: полякам не быть в Москве. Такое единое стремление победить, которое горело в сердцах у собравшихся перед собором, Матвей Иванович не ощущал никогда.

Перед глазами Стрешнева и сейчас стоит картина: при выходе из собора под ноги к царю неожиданно бросился кривоногий карлик. Седые, тянувшиеся по земле волосы его были лохматыми, рот искривлен, на шее звенела цепь. Старик поднял слабые руки, плача вскрикнул:

— Сла-ва! Сла-ва! — сам растянул крохотное тело на раскаленных солнцем камнях, бился о них.

Это — любимый царский карлик Митька Килькин. Он зимой и летом ходит босиком, в грязной рубашке. Люди, разинув рты, смотрели на него — ждали вещих слов. Митька сжал губы, глаза поднял к небу и давай кричать:

— С победой возвращайся, царь! С пустыми руками возвратишься — Бог тебя проклянет! — И добавил: — Сабля, сабля тебе на что, скажи-ка? Выкинь ее из-под пояса!..

Действительно, в последнее время царь не расставался с саблей. Это даже Матвей Иванович заметил. Но на то воля царская — хочет и носит. А Митька Килькин, звеня цепью, направился к толпе. Та испуганно попятилась. И опять на весь Кремль раздалось:

— Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!

Царская свита двинулась вперед. Народ гудел, расступись. Алексей Михайлович шел с высоко поднятой головой. Люди снова вскрикнули одним вздохом:

— Сла-ва! Сла-ва! Сла-ва!..

На кудрявой липе у огорода застрекотала сорока. Матвей Иванович словно очнулся. Огляделся вокруг в последний раз и пошел к дому. Пора собираться. В Кремле его ждет полк. Да и жена ещё не знает об отъезде, ее надо успокоить…

В Москву спешили донские казаки, отряды из Казани и Нижнего Новгорода, с берегов Волги, из Сибири, Алтая. Столица наполнилась людьми и повозками. Кто пушки везет, кто пищали, у кого этого не было, вилы, топоры несли. Помыслы у всех чистые. Прекратились даже сплетни о Никоне, все жили большой надеждой — отплатить за смерть отцов и дедов, которые пали под Смоленском. С войском и царь поедет, он молод, энергичен, ему только двадцать пять. Вместо него, говорят, остается на Москве Никон. Это радовало людей. Кучками собираются, новостями делятся, прошлое славное вспоминают. Один, смотришь, о русских богатырях Илье Муромце и Алеше Поповиче рассказывает, другие князя Пожарского хвалят. Ходят стрельцы между мужиков, учат, как пищали держать, как «языков» ловить.