Тени колоколов - Александр Доронин

— Жив, — хрипло, раздирая высохшее горло, ответил Инжеватов.

Ему не хотелось говорить, тяжело было думать. Животом он прижался к седлу, охватил руками шею лошади, лицо засунул в пахнущую потом гриву, старался так заснуть. Тук-тук — стучали копыта. Бам-бум — отдавалось в голове у Тикшая.

Забытье, словно сырой туман, плыло над ним, покрывало его тело липкой сыростью. Теперь и топота копыт не слышал, словно уши заложило. Разбудил его Стрешнев. Тикшай выпрямил спину. Стояли в редковатом лесу. Макушки деревьев от солнца как будто в дыму темнели, словно пламя по ним прошло. Внизу, в тени берез, журчал ручеек. Лошади паслись на цветущем лугу, уздечки звенели тонкими колокольчиками.

— Где Промза? — спросил Тикшай Матвея Ивановича.

— Не знаю… Видать, с другим полком идет. Среди убитых его не было…

Тикшай загрустил. Он и сам от шведской пики чуть не свалился. Стрешнев здесь не виноват, таких, как он, ведет тысячи, за каждого в отдельности не будешь переживать — того и гляди, враги самого без головы оставят.

Родник, бьющий из-под дуплистого дерева, душу успокаивал. Тикшай скатился со спины лошади, лег в траву. Земля забирала его усталость и боль. В траву улеглись и другие воины. Но никто не мог уснуть. Стонали, ворочались, беседовали между собой. То и дело раздавалось:

— Слабы наши воеводы. Ромодановский, родственник царя, какой из него воин — на лошадь его поднимают.

— Князь Трубецкой тоже постарел. Тому лишь на печи отдыхать…

— Царь-то целыми днями бы не вставал от икон. Молитвы в нашем деле — польза небольшая, во время боя нужна сноровка и ум…

Матвей Иванович слушал и молчал. Он воевода, зачем пустые слова пускать на ветер. Сражался со всеми наравне, не жалея себя.

Отдохнули, снова сели на лошадей. Из леса вышли уже глубокой ночью. В широком поле увидели пылающие костры. Царь остановил здесь своих бойцов, вон даже шатры видны. Они, словно стога сена, поставлены у речки. Вокруг гарцевали на лошадях полсотни воинов — дозорные.

Матвей Иванович расположил своих в березняке. Тикшай снова слез с лошади, лег на землю. И сразу потемнело в его глазах, голова снова закружилась.

Проснулся — лежит в шалаше, укрыт чапаном. Посмотрел на улицу. Перед шалашом, около костра, сидели Матвей Иванович и князь Ромодановский. Тикшай подошел к ним.

— Проснулся? — Стрешнев протянул ему горбушку хлеба и кусок мяса. Мясо пахло дымом, немного было опалено. — Ты, чувствуется, сильно ушибся. Второй день в рот ничего не берешь, придется тебя хоть силой кормить, — воевода смотрел на него уставшими глазами.

— Государь надумал нас навестить, — показал князь в сторону едущих к ним верховых.

Тикшай снова зашел в шалаш (среди «больших» людей ему нечего делать), стал смотреть в сторону костра из-под прикрытия. Алексея Михайловича он видел три года тому назад, когда они привезли мощи Филиппа с Соловков. Со всеми и царь тогда нес гроб. Потом в Успенском соборе, стоя на коленях, молился около Никона. В тот раз его никто не охранял, сейчас с ним целый полк едет. Это понятно: враги кругом. Выкрадут или убьют — всей России позор.

Когда слуги помогли Алексею Михайловичу сойти с пляшущего рысака, перед глазами Тикшая оказался молодой мужчина среднего роста. На голове его — шлем, камзол вышит позолотой. Голос хриплый, словно болело горло. Царь протянул руку Ромодановскому, со Стрешневым поздоровался взмахом руки и присел рядом. Вскоре к ним поднесли девочку лет четырех.

— Эту ласточку, Государь, ты где поймал? — улыбнулся князь.

Тот ответил тихо:

— Это Наташа, дочь Нарышкина. В прошлом году жена Кирилла умерла, дочка тоскует, плачет, с чужими не остается. Вот и приходится ему с собой ее возить. Мои там, в Москве, так соскучился по ним. Вот девочку от скуки и привечаю. Любовь к детям, князь, сильнее всякой битвы.

Черноглазая девочка села у костра, свою куклу положила на коленки, стала ее качать-убаюкивать.

Алексею Михайловичу протянули кружку взвара. Прихлебывая, он начал рассказывать о своих тревогах. Переживал не столько за русскую землю, как о своих родственниках. Сказал, что сейчас в Москве чума, людей валит сотнями.

— Твою семью-то Никон не оставит, — не сдержался Ромодановский, — а вот мою кто спасет?..

— Патриарх наш, конечно, умный человек, да ведь болезнь и Святейшего может не пощадить. И даже цари умирают, от этого никуда не денешься, — сказал Алексей Михайлович.

Эти слова сильно удивили Тикшая: царь горюет и боится, как простой смертный…

Почему только Стрешнев о своей жене и детях ни разу не вспомнил? Душа у него черствая? Нет, он воевода, и то, что держал в груди острой занозой, не выказывал перед другими. У многих стрельцов дома остались дети, если и Матвей Иванович начнет ныть, тогда какую победу ждать?

Вдруг перед глазами Тикшая встала Москва. Вспомнились ему Федосья Прокопьевна Морозова и Мария Кузьминична Львова. Как они там, в столице-граде?

Что Никон делает? Прячется от чумы или окунулся в государственные хлопоты?..

Полыхающий костер бросал ввысь яркие языки пламени. Пока горит, он освещает всё вокруг, а когда потухнет — останется золой. Так же и человек: живет, кому-то радость приносит, а умрет — в прах превратится… Даже царь…

Долго ещё Тикшай сидел в темноте со своими мыслями. Происходящее у костра уже не волновало его. Оказывается, все гораздо проще. Что чины, звания и богатства! Только сама жизнь и имеет цену.

В Москве чума вышла на свою страшную жатву. Люди, словно зеленая трава под острой косой, валились. Вечером ложились спать, на утро уже половина не могла подняться.

Какие только ворожеи не колдовали в боярских хоромах! Да чума и их не боялась. Всех без разбора прибирала к своим черным рукам.

Сначала молитвы и причитания по всей Москве слышались, в церкви мертвых отпевали. Потом всё утихло. Город замер. Отвезут тихо гробы на кладбище, оттуда провожатые сами идут еле-еле. Через день стукнешь в их ворота — один собачий лай услышишь. Посмотришь в окно, а там оставшиеся домочадцы уже окоченели.

В последние дни трупы и не хоронят. Разгородили кладбища, заключенные из тюрем вырыли с краю длинные ямы — и так, без гробов, с телег трупы в них сгружают: возьмут покойника за руки, за ноги — и в яму.

Потом, когда ямы доверху наполнились, трупы стали отвозить в поле, складывали в кучи, сжигали. Дым округу словно сажей вымазал.

Люди боялись выходить на улицу. Вот и сейчас кто-то стрельнул из пищали, выстрел разрезал воздух, с шумом вспорхнула стая птиц и «бам-бом! бам-бом!» — тревожно запели колокола монастыря Дмитрия Солунского.

Во дворе Бориса Морозова сторож стукнул палкой по чугунной плите. В будке, поставленной около ворот, зашевелился стрелец, высунул голову в дверь посмотреть, что делается вокруг, — снова тишина.

Не скрипели двери и Патриаршего дома. Как будто вымерли его жители. Где же Святейший? И он боится выйти, со страху трясется? Не верится. В его руках — страна, как он может пустить всё на самотек? Это был бы не Никон!

Вон он у домашнего иконостаса с Псалтырем в руках горячо молит Бога о спасении и прощении. Лампада мигает, свечи шипят и гаснут, словно Всевышний сердится и не хочет исполнять просьбу Патриарха о помиловании московитян.

Но Никон упорствует, снова и снова возносит хвалу Создателю и убеждает Его отвести беду от народа.

Когда о чуме шепнули в ухо царице Марии Ильиничне, та чуть грудного ребенка не уронила. Приказала позвать отца, Илью Даниловича Милославского, змеей зашипела:

— У-ми-рать в Москве оста-а-вили?!

От гнева любимой дочери Илья Данилович даже к порогу попятился. Хорошо, что Анна Вельяминова, кравчая царицы, выручила:

— К светлейшей душе, к Патриарху надо обратиться, он найдет место, где можно скрыться…

Милославский не любил Никона, да ничего не поделаешь, пришлось ему поклониться. Тот как будто ждал его прихода, не удивился просьбе, даже не встал с кресла, в котором сидел. Перед ним, на низеньком столике, стояло блюдо красной рыбы и бутылка рома. Выпьет рюмочку — закусит, выпьет — закусит… Милославский стоит, ждет.

— Боишься, говоришь, заразной болезни? — улыбнулся он тестю царя.

Только сейчас Илья Данилович понял, к кому попал. В государстве царь не его зять, а Никон… «А я, бестолковый, против него на боярском соборе хотел выступить… Постарел, глаза плохо стали видеть. Сейчас как скажет, так и будет…», — ругал себя старик.

Никон откинулся в кресле, сжал пальцами подлокотники. Словно силу пробовал или к нападению готовился. Перстень на его пальце, который Алексей Михайлович подарил в день возведения его в Патриархи, сверкнул кошачьим глазом.

— Так, просишь куда-нибудь вас спрятать? — Никон заговорил торопливо, в голове всё было давно обдумано.