Тени колоколов - Александр Доронин

В Москву спешили донские казаки, отряды из Казани и Нижнего Новгорода, с берегов Волги, из Сибири, Алтая. Столица наполнилась людьми и повозками. Кто пушки везет, кто пищали, у кого этого не было, вилы, топоры несли. Помыслы у всех чистые. Прекратились даже сплетни о Никоне, все жили большой надеждой — отплатить за смерть отцов и дедов, которые пали под Смоленском. С войском и царь поедет, он молод, энергичен, ему только двадцать пять. Вместо него, говорят, остается на Москве Никон. Это радовало людей. Кучками собираются, новостями делятся, прошлое славное вспоминают. Один, смотришь, о русских богатырях Илье Муромце и Алеше Поповиче рассказывает, другие князя Пожарского хвалят. Ходят стрельцы между мужиков, учат, как пищали держать, как «языков» ловить.

Тысяча людей собралась и около Красного крыльца. Раньше бы сюда не пустили — царская охрана злее собак, сейчас в соборе пляши — никто не остановит. Говорят, так Патриарх приказал. Хитрый он и умный. Люди под мечи идут, кое-кто впервые в Кремле, придется или нет вновь попасть сюда?..

Кто-то затянул песню. Слова мало кто понимал — это Тикшай Инжеватов на родном языке пел. Грустная песня заставила прослезиться.

Ой, семь лет эрзянский парень у ногайцев,Ой, семь лет эрзянский парень в плену.У ногайцев лошадей для кумыса пасет,Стада ногайских лошадей пасет…

Стоящий около Тикшая богомаз Промза дернул его за рукав:

— Смотри, смотри, тебя Патриарх слушает!..

Тикшай повернул голову в сторону высокого крыльца собора — там, действительно, с митрополитом Корнилием и несколькими архимандритами стоял Никон.

Песня кончилась. К Тикшаю подбежал молодой монах, сказал, волнуясь:

— Идем, Патриарх тебя зовет! Песня, видать, понравилась ему…

Тикшай подошел к крыльцу, опустился на колени перед Никоном, тот запротестовал:

— Вставай, вставай, не годится воину на коленях ползать! А я всё думал, куда наш послушник убежал? — Ласково, по-отцовски потрогал на парне стрелецкую одежду, спросил по-эрзянски:

— Кому служишь, парень?

— Матвею Ивановичу Стрешневу! — отчеканил Инжеватов.

— Выходит, за Россию будешь воевать? — улыбнулся Никон.

Сейчас он уже говорил по-русски.

— За Россию и за Москву… — от смущения Тикшай покраснел.

Корнилий и архиереи, которые до сих пор косо смотрели на него, засмеялись.

В уставших глазах Никона сверкнула светлая улыбка. О чем-то он задумался, словно подыскивая слова, и когда собрал их в один букет, тихим голосом снова промолвил по-эрзянски:

— Ты здорово изменился, парень. Не узнал я сразу тебя… Смотри под меч не попадай. На войне не только сила, но и ум нужен. Да убережет тебя Господь! Иди с Богом!

Тикшай вернулся к Промзе, тот удивленно глазел на него.

— Он что, за песню отругал?

Тикшай молчал. От волнения он забыл все слова.

Снаряжением войска Никон занимался в течение двух недель без отдыха. Для Алексея Михайловича был собран отдельный полк, куда вошли боярские сынки.

В воскресенье в Успенском соборе снова шла служба. После молебна Патриарх и царь встали около иконы Владимирской Богоматери. Никон тепло вспомнил имена отправляющихся воевод, бумагу с их именами положил за икону и сказал:

— Что прикажет вам Государь, делайте с Богом.

Князь Алексей Никитич Трубецкой поцеловал ему руку. У крыльца собора Алексей Михайлович поднялся на широкую скамью. С обеих сторон придерживали его Хитрово и Ромодановский. Царь пригласил всех отведать его хлеб-соль. Боярам и воеводам столы были приготовлены в царском дворце, стрельцам — в Грановитой палате. Боярам, кто шел с ним в поход, Алексей Михайлович напомнил: врага они победят, если не будут забывать Иисуса Христа, а молебны великого Патриарха Никона, который благословил их в поход, помогут в этом. За столом Никон тоже взял слово:

— День и ночь я буду молиться за вас и беречь Москву, которую вы покидаете. Всем сердцем служите Отечеству. Оно перетерпело много бед. Да пребудет Господь с вами!

Воеводы поклонились Патриарху. Князь Трубецкой назвал его Государем, обещал служить честно.

После этого царь и Патриарх ездили в Троице-Сергиевскую лавру поклониться мощам старца Сергия Радонежского.

На второй день Алексей Михайлович с войском отправился в дорогу. Он сидел на коне в шапке Мономаха. Король Польши Сигизмунд III якобы перед смертью надевал ее на свою голову, чтобы тем самым уверить всех — он заодно и царь Руси. Против этой сплетни и выступил Алексей Романов. Пусть смотрят стрельцы, на чьей стороне правда и кто в России царь…

Полки шли по Москве с песнями, но город был грустным. Причитали женщины, плакали дети. Столица наполнилась непонятным предчувствием. Когда Никон окропил последнего воина и молодой монах взял у него чашу со святой водой, душу его наполнила тяжелая тревога. Как ни говори, никто не знал, с чем стрельцы встретятся. Война есть война, пути-дороги ее неисповедимы.

В селе Приречье было приказано остановиться. Поднимая пыль, по обеим сторонам дороги промчались всадники, громко крича:

— Распрячь лоша-дей-й! Распрячь лоша-дей-й!

Алексей Михайлович опомнился. От долгой езды он еле встал на онемевшие ноги. Хорошо, его подхватили под руку. Протянули серебряный ковшик с водой сполоснуть руки и лицо от пыли. Государь молча прошелся около стрельцов и поднялся на небольшой пригорок.

Солнце успело спуститься за горизонт. Лучи его уже не такие яркие, землю грели последними вспышками, отчего на дальнем расстоянии виднелся каждый кустик.

«Пи-ить, пи-ить!» — запела провожающая солнце какая-то птичка. Словно оплакивала кого-то.

Царь, скрючившись, смотрел в даль. У него было такое ощущение, что заходящее солнце больше никогда не появится. В последние дни он храбрился. Только в душе, как подо льдом круговорот, чувства его кипели неустанно. Переживания свои не выдавал, даже вчера во время службы в Успенском соборе. Хоть тогда и молитвы звенели радостно, и одежда на нем сверкала золотом, и всё кричали «Слава!», беспокойство сосало его сердце. Войско на войну повести — не соколов пускать в небо. Вот и сейчас он переживал о том же…

«Пить, пи-ить!» — звенел в ушах голос птички.

Перед глазами царя лежало село Приречье: низкие, гнилой соломой покрытые крыши, кривые улочки и узкие огороды. Хлеба густо колосились. Через месяц-полтора выйдут косить. Дал бы только Бог урожая… Ещё один голодный год не вынести. Думая об этом, Алексей Михайлович посмотрел на белеющую церковь со ржавой макушкой. Сколько таких молитвенных домов в России, похожих на сараи. «Бедно живем, бедно, — подумал он про себя и тут же утешился другой мыслью: — Что переживать об этом. За каждую церквушку будешь кипеть душой — о государстве некогда подумать…» Он Государь, а не сельский поп.

Перевел взгляд на свое войско и увидел поднятые в небо оглобли, сверкающие стрелецкие шлемы и пики. То здесь, то там горели костры, дымки желтоголовыми ужами ползали по земле. Стоял теплый летний вечер, который приходит после долгого дня.

На левой стороне тоже горели костры. Поодаль, где заканчивается березняк и начинаются пары, лежали два озера. И там были приподняты вверх оглобли телег, сверкали сабли. Войско в сумерках походило на развороченный муравейник.

Алексея Михайловича удивляла не его величина. Знал, ведет много людей. Он думал о том, зачем взял этих мужиков, ведь почти у всех есть дети. Если не вернутся домой, падут под острыми мечами, на кого останутся осиротевшие семьи? От этого Государю стало плохо.

Людские голоса по лощине разлились шумом густого леса. «У-у-у!» — гудело войско, трещали-пылали костры. «У-у-у!» — везде чувствовалась сила, против которой, казалось, ничто не устоит.

«Пить, пить!» — в последний раз крикнула птица и остановилась, словно ее клюв промок от павшей на луг росы.

Царь сошел с пригорка и направился в шатер. Окаменевшее лицо его понемногу стало смягчаться. Словно у него в груди загорелась никому невидимая свеча, свет которой согрел его душу.

В шатре сел на скамью и приказал начать «дело».

Завели поляка, которого поймали у крепости Оскольск и возили в Москву. Там Алексей Михайлович не успел его допросить, сейчас как раз время заняться пленным. Сидя на мягком ковре на полу, бояре с сыновьями ждали распоряжений. Они бы поляка тотчас разорвали на куски, да царь почему-то медлил. Наконец Алексей Михайлович кивнул стрелку, стоявшему за спиной пленного. Тот ткнул беднягу в спину, заставил его встать на колени.

— Я от та-тар убе-жал… — начал он заикаясь: — О том, что поляки на вас пошли, и не слышал даже…

Князь Ромодановский зажег бересту, хотел было сунуть под нос «языку», тот ещё больше задрожал.

— В н-на-чале на Н-Нов-город хотят н-наброситься. Возьмут Юрьев монастырь, затем легче на Москву идти…