Ангелы Опустошения - Джек Керуак

В комнате Быка витало персидское ощущение, старого такого Гуру Восточного Министра Двора временно принимающего наркотики в отдаленном городе и ни на минуту не забывающего что он обречен его неизбежно отравит жена Короля, из-за чего-то старого непонятного и злого о чем он не скажет ничего кроме «Хм-м-м-м».

Когда старый Визирь ездил со мною в такси выезжая в центр к связникам доставлявшим ему морфий, он всегда садился рядом и его костлявые колени стукались о мои – Он ни разу даже руку мне на плечо не положил когда мы с ним бывали в комнате, даже чтоб подчеркнуть что-либо или заставить меня слушать, но на задних сиденьях такси он становился стебово сенильным (думаю чтоб наколоть таксистов) и позволял своим вместе-коленям опрокидываться на мои и даже обмякал на сиденье как старый ипподромный лишенец-игрок наваливаясь мне на локоть – Однако стоило нам выйти из такси и пойти по тротуару, как он шагал в шести или семи футах от меня, слегка отстав, как будто мы не вместе, это еще один его трюк чтоб обмануть наблюдателей в его стране изгнанья («Человек из Цинциннаты»,[90] говаривал он)  – Таксист видит инвалида, уличная тусня видит старого хипстера который идет сам по себе.

Гэйнз был теперь сравнительно знаменитым персонажем который каждый день своей жизни в течение двадцати лет в Нью-Йорке крал по дорогому пальто и закладывал его за дурь, великий вор.

Рассказывал, «Когда я приехал в Мехико первый раз какая-то сволочь стибрила у меня часы – Я зашел в часовой магазин и начал жестикулировать одной рукой пока шарил (подцеплял) (выуживал) другой и вышел оттуда при часах, квиты!  – Я был так зол что пошел на риск но парень так меня и не заметил – Я просто обязан был вернуть себе часы – Нет ничего гаже для старого вора» —

–  Да уж подвиг украсть часы в Мексиканском Магазине!  – сказал я.

–  Хм-м-м-мм.

Потом он посылал меня на задания: в лавку на угол купить вареной ветчины, нарезанной на машинке похожим на грека хозяином который был типичнейшим мексиканским торгашом-скупердяем среднего класса но ему как бы нравился Старый Бык Гэйнз, он звал его «Сеньор Гар-ва» (почти как на санскрите)  – Затем я должен был тащиться в «Сиэрз-Роубак» на улицу Инсургентов покупать ему еженедельную «Ньюз-Рипорт» и журнал «Тайм», которые он прочитывал от корки до корки в своем мягком кресле, улетев по морфию, иногда засыпая на середине фразы в Стиле Последнего Люса[91] но просыпаясь закончить его точно с того места где бросил, только чтобы заснуть снова на следующей же фразе, сидя и клюя носом пока я уносился мечтами в пространство в обществе этого отличного и тихого человека – В его комнате, изгнания, хоть и мрачной, как в монастыре.

6

Еще мне приходилось ходить в супер-меркадо[92] и покупать его любимые конфеты, шоколадные треугольники наполненные кремом, остуженные – Но когда требовалось сходить в прачечную он шел со мною лишь ради того чтобы подколоть старого работягу-китайца.

Обычно он говорил:

–  Опий сегодня?  – и изображал рукой трубку.  – Тока не показывай где.

И маленький усохший китаец-опиекурильщик обычно отвечал:

–  Не понимэ. Нет нет нет.

–  Эти китайцы самые скрытные торчки в мире,  – говорит Бык.

Мы садимся в такси и снова едем в центр, он слабо навалился на меня со слабой ухмылкой – Говорит

–  Скажи водителю пусть тормозит возле каждой аптеки а сам выскакивай и покупай в каждой по трубочке кодеинетты, вот тебе пятьдесят песо.  – Что мы и делаем.  – Нет смысла палиться перед всеми этими аптекарями. Чтоб они потом настучали на тебя.  – А по пути домой он обычно говорит таксисту чтоб тот остановился у «Сине» Такого-то и Такого-то, ближайшего кинотеатра, и идет лишний квартал пешком чтобы ни один таксист не узнал где он живет.  – Когда я перехожу границу никто меня и не унюхает, потому что я пальцем жопу затыкаю.

Что за странное видение, старик переходящий пешком границу заткнув себе пальцем задницу?

–  У меня есть резиновый палец которым врачи пользуются. Набиваю его дурью, засовываю – Никто не сможет меня унюхать потому что у меня жопа пальцем заткнута. Я всегда возвращаюсь через границу в другом городе,  – добавляет он.

Когда мы приезжаем с прогулки в такси домовладелицы приветствуют его с уважением: «Сеньор Гарв-а! Си?[93]» Он отпирает свой висячий замок, открывает ключом дверь и впихивается к себе в комнату, которая сыра. Никакое количество чадного керосинового тепла не спасет.

–  Джек, если б ты в самом деле хотел помочь старику ты бы поехал со мной на Западное Побережье Мексики и мы жили бы в шалаше и курили бы местный опий на солнышке и выращивали бы цыплят. Вот как я хочу окончить свои дни.

Его лицо худо, а белые волосы намочены и зализаны назад как у подростка. На нем лиловые шлепанцы когда он сидит в своем мягком кресле, торча по дури, и начинает перечитывать «Очерк истории цивилизации». Он целый день читает мне лекции на всевозможные темы. Когда мне подходит время удаляться в свою мазанку на крыше и писать он говорит

–  Хм-мммм, еще рано, посидел бы еще немножко —

Снаружи за розовыми шторами город гудит и мурлычет ночью ча-ча-ча. А он тут бормочет себе:

–  Орфизм вот тот предмет что тебя должен заинтересовать, Джек —

И я сижу так с ним вместе когда он задремывает на минутку мне ничего не остается только думать, и часто я думал так: «Ну кто на целом свете, считая себя в здравом уме, мог бы назвать этого нежного старикана злыднем – вор он там или не вор, а где вообще воры… которые могли бы сравниться… с вашими респектабельными повседневными делами… воры?»

7

Если не считать тех разов когда он был свирепо болен от недостатка своего лекарства и мне приходилось бегать с его поручениями по трущобам где такие его связники как Тристесса[94] или Черная Сволочь сидели за своими собственными розовыми шторами, я спокойно проводил время у себя на крыше, особенно радовался звездам, луне, прохладному воздуху там в трех этажах над музыкальной улицей. Я мог сидеть на краешке крыши и смотреть вниз и слушать ча-ча-ча из музыкальных автоматов в закусочных. У меня были мои маленькие вина, собственные меньшие наркотики (для возбуждения, для сна или для созерцания, и в чужом монастыре к тому же)  – и когда день заканчивался и все прачки засыпали целая крыша оставалась мне одному. Я расхаживал по ней взад и вперед в своих мягких пустынных сапогах. Или заходил в хижину и заваривал еще котелок кофе или какао. И засыпал хорошо, и просыпался под яркое солнце. Я написал целый роман, закончил еще один и написал целую книжку стихов.

Время от времени бедный старый Бык с трудом взбирался по витой железной лестнице и я готовил ему спагетти и он моментально засыпал у меня на постели и прожигал в ней дырку своей сигаретой. Просыпался и начинал лекцию о Рембо или о чем-нибудь другом. Самые длинные его лекции были об Александре Великом, об Эпосе Гильгамеш, о Древнем Крите, о Петронии, о Малларме, о Текущем Моменте вроде Суэцкого кризиса[95] того времени (ах, облака не замечали никакого Суэцкого кризиса!), о прежних днях в Бостоне Таллахасси Лексингтоне и Нью-Йорке, о его любимых песнях, и истории о его старинном кореше Эдди Капрале.

–  Эдди Капрал заходил в один и тот же магазин одежды каждый день, разговаривал и шутил с продавцами и выходил с костюмом сложенным вдвое и засунутым под ремень уж не знаю как он это делал, у него какой-то прикольный трюк был. Мужик был торчком типа масляной горелки. Притащи ему пять гран и он раскумарится, полностью.

–  Как насчет Александра Великого?

–  Я не знал других генералов что скакали бы перед своей кавалерией размахивая мечом,  – и он снова засыпает.

И той ночью я вижу Луну, Цитлаполь по-ацтекски, и даже рисую ее на залитой лунным светом крыше малярной краской, синей и белой.

8

Как пример, значит, моего мира в то время.

Но дела заваривались.

Взгляните на меня еще разок чтобы лучше во всем разобраться (сейчас я уже косею): – Я сын вдовы, в настоящее время она проживает с родственниками, без гроша в кармане. У меня есть только летняя получка горного наблюдателя в жалких аккредитивах по 5 долларов – здоровый засаленный рюкзачище полный старых свитеров и пакетиков с орешками и изюмом на тот случай если я вдруг попаду в голодную полосу и прочие бродяжьи догоны – Мне 34, выгляжу нормально, но в джинсах и жутковатых прикидах народ боится даже взглянуть на меня поскольку я в самом деле похож на сбежавшего из психушки пациента у которого достанет физической силы и природного собачьего чутья чтобы выжить за воротами заведения кормиться и перемещаться с места на место в мире который с каждым днем постепенно становится все у́же и у́же в своих воззрениях на чудачество – Когда я шагал сквозь городки посреди Америки на меня подозрительно косились – Мне надо было жить по-своему – О «нонконформизме» я где-то смутно слыхал (у Адлера? Эриха Фромма?)  – Но я был полон решимости радоваться!  – Достоевский сказал «Дайте человеку его Утопию и он с ухмылкой намеренно уничтожит ее» и я был полон решимости с той же самой ухмылкой опровергнуть Достоевского!  – К тому же я был видным алкашом который взрывался где бы и когда бы ни напивался – Мои друзья в Сан-Франциско говорили что я Безумец Дзена, по крайней мере Пьяный Безумец, однако сидели со мною в полях под луной распевая и распивая – В 21 год меня списали с военного флота как «шизоидную личность» после того как я заявил флотским врачам что не выношу дисциплины – Даже сам я не могу понять как объяснить себя – Когда книжки мои стали знаменитыми (Бит-Поколение) и интервьюеры пытались задавать мне вопросы, я просто отвечал им первое что приходило в голову – У меня не хватало духу сказать чтоб они оставили меня в покое, что, как позже посоветовал Дэйв Уэйн (замечательный тип с Биг-Сура) «Скажи им что ты занят интервью с самим собой» – Клинически, во время начала этой истории, на крыше над Гэйнзом, я был Амбициозным Параноиком – Ничто не могло запретить мне писать большущие книги прозы и поэзии за просто так, то есть без надежды когда-либо их опубликовать – Я просто писал их поскольку был «Идеалистом» и верил в «Жизнь» и расхаживал оправдывая ее своими искренними каракулями – Довольно странно, эти каракули были первыми в своем роде на свете, я зачинал (сам того не ведая, говорите?) новый способ письма о жизни, никакой художественности, никакого ремесленничества, никакого пересматривания запоздалых соображений, сердцедробительная дисциплина испытания истинным огнем где не можешь вернуться но поклялся «говорить сейчас или навеки придержать язык» и все здесь невинная валяющая дальше исповедь, дисциплина того как сделать разум рабом языка без единого шанса солгать или дополнить мысль (в соответствии с изречениями не только Dichtung Wahrheit[96] Гёте но и Католической Церкви моего детства)  – Я писал те манускрипты как пишу и этот в дешевых тетрадках по никелю штука при свече в нищете и известности – Известности себя – Ибо я был Ти Жан,[97] и трудность объяснить все это и «Ти Жан» тоже заключается в том что те читатели кто не дочитал до этого места в предыдущих работах не знают предыстории – А предыстория такова что мой брат Жерар который говорил мне разные вещи перед смертью, хоть я ни слова и не помню, или может быть помню, или может быть помню несколько (мне было всего лишь четыре года)  – Но говорил мне вещи о почтении к жизни, нет, по крайней мере о почтении к идее жизни, которое я перевел в том смысле что сама жизнь и есть Дух Святой —