Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Художник не спал всю ночь. Когда к нему утром зашел Аргези, глаза художника горели и голос шептал сквозь слезы: «Бывают чудеса, бывают чудеса…»
Тудор Аргези написал поэму об этом союзе струны и кисти.
В феврале 1933 года развернулись бои румынского рабочего класса невиданных ранее размеров. Они охватили всю страну. Особой организованностью и силой отличались выступления нефтяников и железнодорожников. Разбились вдребезги иллюзии Йорги и его последователей о единстве нации, о святой вере, о преклонении перед останками предков во имя сохранения «единого остова» и «единой песни» всей нации. «Национальный остов» затрещал, в «единой песне» мощно раздавались аккорды гимна пролетарского единения, выступления народных масс против векового бесправия, за хлеб и лучшую жизнь. 108 вожаков рабочих выступлении были преданы полевому суду, осуждены и брошены в каменный мешок одной из самых страшных тюрем Европы — «Дофтаны».
На волю проникали сведения о зверском режиме для политических заключенных «Дофтаны» и других тюрем. И демократические силы страны выступают с единым протестом.
Поздним зимним вечером пришли в Мэрцишор Николае Кочя, Василе Деметриус и Скарлат Каллимаки. Несмотря на строгую цензуру, «красный принц» умудрился выпускать боевую коммунистическую газету, которая почти ежедневно меняла название. Он предлагает опубликовать «Протест» в новогоднем номере газеты «Колокол» 1 января 1934 года.
«Как только политические заключенные попадают в «Дофтану», их начинают избивать до крови без всяких причин. В ход пускают молотки, железные прутья, палки, дубины. Доведенных до обморока несчастных связывают, заковывают в кандалы и бросают в одиночные камеры инквизиторского отделения «Н». Там кромешная тьма, холодный цементный пол, страшная грязь. Чтобы привести в чувство свои жертвы, тюремщики обливают их ледяной водой. И снова избиения и истязания до крови. Заключенных не кормят и держат в неотапливаемых камерах.
Мы требуем прекращения этого варварского, инквизиторского режима!»
Под этим протестом стояла и подпись Тудора Аргези.
В Мэрцишоре Тудор Аргези соорудил себе настоящую монашескую келью, в которой помещались лишь железная кровать и небольшой письменный стол. Из единственного окошка кельи Аргези видит весь мир, и он, то один, то с неразлучным Коко (знакомый скульптор слепил ему попугая) ведет разговор с миром, с травами, с птицами и животными, с картошкой и букашками. А прежде всего разговор с блуждающим по миру ветром.
«— Что же тебе надобно, ветер? Что же ты хочешь от меня?»
Это спрашивает Коко.
Аргези же видит себя в роли шарманщика, а Коко, экзотическая птица с причудливым клювом — то ли от птиц произошла она, то ли от улиток, — стережет свои записки. «Хотите билетик? Пожалуйста! Только учтите — счастливые попадаются очень редко».
Птица спрашивает:
«— Что тебе надобно от меня, ветер? Почему ты ворошишь мои записки, почему ты раздуваешь мои перья и разбрасываешь мои конопляные семечки? Тебе хочется, чтобы я запел? Я не знаю никаких песен, ветер, я не умею петь, и поэтому за меня поет моя деревянная коробка, она полна воспоминаний, а ее вальсы намотаны на дремлющих флейтах и маленьких трубах только ей одной подчиняющегося органа. Дать тебе билетик, ветер? Возьми билетик одинокого, вечного попугая. Не хочешь? Тогда что же ты хочешь от меня, ветер, чего треплешь мои перья? Почему ворошишь мои записочки? Ты проворный, ветер, но глупый. Ветер, студеный ветер, ты ведь даже читать не умеешь…»
Своеобразной поэмой в прозе «Чего тебе надобно от меня, ветер?» открывается одноименная книга писателя. К ней примыкают еще две книги — «Ветер, земля» и «На пятачке».
Эти книги полны философских размышлений об окружающем мире, о добре, в них борется, мечется, тревожится неспокойная душа Аргези.
«Откуда мы берем свое начало? — спрашивает писатель. — Может быть, от длинной, нескончаемой череды рабов, где господствовало одно-единственное слово «Нельзя!». Не из тех ли далеких времен преследует нас это повеление?»
«Видно, таков мой удел — ползти на коленях и таскать на горбу блага для других. Где встречу глубокое болото или водную преграду, я помогаю людям выйти на твердую почву. Я воз для всех, я лодка для всех, я амбар для всех, а мне ничего не остается. Почему? Подожди, потерпи…
Я раб, я должен трудиться. Я напрягаю все свои силы и работаю все время. И в этом мое избавление. И тогда я уже ничего не боюсь. Я освобождаюсь от своей усталости, выпрямляюсь и вглядываюсь в даль с высоко поднятой головой. Как прекрасно! И сразу же тот мир, который властвовал до сих пор надо мной и не отпускает меня и сейчас, кажется мне сборищем мелких насекомых…»
Что это?
Сон? Кошмар? Казнь?
Многие страницы этих книг — борьба с самим собой, взлеты в поднебесье, спуск в глубины ада. Часто Аргези обнажает меч для борьбы со всеми — с обществом, с мирозданием, с самим богом. А на пути «сборище мелких насекомых». Одолеть это сборище не так-то и легко.
На городском перекрестке поет слепец. Длинная, как неизлечимое страдание, песня. Из его уст на головы прохожих падают булыжниками тяжелые, убийственные вопросы песни:
«Как же ты, несчастный, терпишь нищую и голодную жизнь? Как ты осмелился лежать на дороге, по которой следуют к сытому обеду хорошо одетые и обутые обыватели? Они останавливаются на миг, чтобы пнуть тебя ногой побольней…» И Аргези в такт песне слепца пишет: «Мне хотелось видеть, как ты вырастешь в гиганта, как подымешь над нами подошву гигантского башмака, я хотел услышать, как затрещат под этим
