Обвал - Николай Камбулов

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СТРАХ

Конец марта разразился в Крыму холодными дождями, к ночам переходящими в мокрые снегопады. Войска 17-й немецкой пехотной армии, изгнанные в сорок третьем году с Кавказа в Крым, несмотря на непогодь, лихорадочно зарывались в землю, возводили долговременные оборонительные рубежи на каменистых, обрывистых скатах Сапун-горы, прикрывающей ближние подступы к Севастополю, ежесуточно устанавливали железобетонные колпаки с амбразурами для пулеметов и артиллерийских орудий, закапывали тяжелые танки — неподвижные огневые точки.

Однако вся эта гигантская изнуряющая работа, по мнению самого командующего 17-й армией профессора фортификационных наук генерала Енеке, должным образом не поднимала моральный дух у войск — полки и дивизии заметно никли при мысли о том, что сухопутный выход из Крыма уже закупорен 4-м Украинским фронтом, а высаженная в ноябре сорок третьего года Отдельная Приморская армия может в любое время нажать со стороны Керчи. Падал дух у немецких войск и оттого, что советская авиация днем и ночью бомбила морские подступы к берегам, топила транспорты, пытающиеся пробиться к портам с вооружением, боеприпасами и резервами. Не станет ли для 17-й армии Крым Сталинградом — тем страшным кольцом окружения, из которого так и не вышли войска фельдмаршала Паулюса?..

В пасмурный мартовский полдень к кирпичному одноэтажному дому, расположенному на западной окраине города Джанкой, подъехала доверху загруженная ящиками, различными упаковками бричка. Сидевшие на ней поверх поклаж трое солдат в форме вермахта соскочили на землю и начали было разгружать упаковки, но вышедший из дома офицер в чине капитана, с оплывшим лицом приостановил разгрузку, приказал ожидать и вернулся в дом, в комнату, сплошь загроможденную такими же ящиками, обитыми ленточным железом, и такими же упаковками, что и на бричке. За небольшим обеденным столом, уткнувшись лицом в раскрытую тетрадь, сидел, читая написанное, плотный, с небритым лицом капитан, одетый в потертое обмундирование, на правом рукаве алело пятно крови.

— Иохим, неужели так интересно? — спросил офицер с оплывшим, дряблым лицом, едва присев на один из ящиков, видно подготовленных для отправки. — Отложи. Ну что там, на Ай-Петри, досказывай…

— Теодор, мы туда не могли пробиться. Там пропасть партизан. Потеряли двадцать человек убитыми. Я сам еле ноги унес… Кажется, нам в Крыму делать нечего, песня наша спета. Успеть бы выбраться.

— Как она к тебе попала? — спросил Теодор о тетради. — Нейман, ты слышишь?.. Дай-ка, я пробегу…

Нейман, покусывая нижнюю губу, передал тетрадь, обложка которой была обернута целлофаном, и вышел в другую, смежную комнату, откуда тянуло запахом медикаментов и шел душок готовящегося на плите мясного супа.

Теодор прочитал на титульном листе тетради: «Приговор им», присвистнул ртом-дырочкой.

— Фью! Это кому «им»? Советикам? Это, наверное, интересно… — И взялся читать безотрывно.

«Июнь 1942 года

Собираемся на Северный Кавказ. Профессор Дюрр, с виду — скелет, гнусавит нам, бывшим «нахтигальцам», а теперь «бергманцам», то есть «кавказцам», теорию национал-социализма: «Каша для всех; Крупп народный капиталист; русские недочеловеки». Вкусные слова!

Перед отправкой — митинг. На трибуне высокие гости батальона: адмирал Канарис, генерал фон Мюнстер, сам профессор Теодор…

— Вы едете утверждать новый порядок на Кавказе! — вот о чем говорят высокие гости.

Та же работа, что и во Львове, на Вулецкой горе. Ничего, приемлемо. Мы ни за что не отвечаем. Недурно! Подходит: вешай, убивай, разрушай и жги! Знакомое дело! И по-прежнему мы должны быть «слепыми, глухими и немыми», как утверждает наш капитан Теодор. Я у него под боком, один из самых близких, доверенных, вроде лейтенанта Цаага, телохранителя Теодора.

Едем поездом. Потом на своих грузовиках, вслед за танковой армией генерала фон Клейста…

Неожиданная остановка. В чем дело? Почему? Оказывается, русские на подступах к Моздоку остановили танки господина Клейста. И Теодор швырнул весь батальон под огонь противника. «Господа, это же не наша работа!» Цааг говорит: «Не ори! Это проверка благонадежности и верности каждого «бергманца». Под обстрелом русских легла чуть ли не половина батальона. Вот это Мо-о-здок!

Сентябрь — октябрь 1942 года

Наладилось, пошло, как во Львове. Дымит и горит город Нальчик. Под горой огромная толпа — и лезгины, и кабардинцы, и балкарцы, и русские. Все, как один, заядлые советики, то есть противники нашему порядку. Теодор распорядился: часть их расстрелять, а часть пропустить через душегубки системы инженер-полковника СС Вальтера Рауфа. Господин Теодор говорит Цаагу: «Нечего с ними церемониться, большевиков надо уничтожать». Неужели в Советском Союзе принимают в большевистскую партию и детей, и подростков? Старух и дряблых, облысевших стариков? В толпе таких много…

Дело сделали. И не понесли со своей стороны никаких потерь. Сам Теодор расстрелял, как Цааг говорит, пятнадцать пленных русских солдат. У меня же заел автомат…

Октябрь 1942 года

Лежу в госпитале в Пятигорске. Меня навещает капитан Иохим Нейман. По его словам, Теодор обосновал свою штаб-квартиру в Кисловодске, на бывшей даче русского певца Шаляпина, и к нему, Теодору, часто приезжают высокие чины из ставки генерала фон Клейста, и будто бы сам Клейст приезжал, и профессор Теодор получил ученую степень доктора политических наук, и он в тесной связи с начальником разведотдела штаба фон Клейста генералом фон Мюнстером…

«Кто же ты на самом деле, мой капитан Теодор? — задаю себе непосильный вопрос. — Может, ты тайный министр у фюрера по делам расстрелов русских?» Да мне-то какое дело до того, кто ты, мой капитан! Дурею, что ли? Или мне мало того, что позволено отправлять, безо всякого ограничения, сколько захочу, посылки в Германию? Был бы у меня, как у капитана Теодора, личный самолет, отправил бы домой пол-России! Как это делает сам Теодор.

Январь 1943 года

Отступаем. Боже мой, отступаем! Разместились в станице Славянской. Одно название станицы бесит Теодора. «Пойдем! — говорит он мне. — И ты, Цааг, бери автомат». За станицей, в глубоком сыром овраге, расположились на ночлег свыше двух тысяч военнопленных. При подходе к оврагу, увидя нас, солдаты из охраны жалуются, что военнопленные умирают с голодухи, они, охрана, не знают, что делать…

— Как не знаете?! — возмутился Теодор. — Каждому русскому — пуля в лоб! — И оповестил конвойных: — Господа, следуйте моему примеру! Туда! Туда этих швайн, туда, откуда начинается хвост редиски. Господа, огонь! — И первым ударил из автомата по оврагу, вниз, по копошащимся военнопленным… Расстрел длился более часа.