Обвал - Николай Камбулов

— Я все знаю, господин полковник.

— Послушай, Грабе, не слишком ли много берешь на себя? В госпитале я обещал устроить что-нибудь страшненькое, помнишь?

Грабе не сразу ответил:

— Я обязан все знать…

— Да кто же ты такой?!

— Майор Грабе, штабной офицер, господин полковник.

Фон Штейц бросил трубку.

— Как бы этот инвалид не оказался гиммлеровским молодчиком! — Фон Штейц ненавидел шпиков, ненавидел потому, что считал их бездельниками, он злился всегда, когда чувствовал на себе пристальный взгляд незнакомого человека.

Грабе, прибывший вместе с ним в Крым на должность штабного офицера, был для него загадкой: майор держался слишком независимо, его считали всезнайкой и на редкость болтливым человеком, но болтовня Грабе всегда казалась фон Штейцу наигранной и еще больше настораживала.

«Слежка за мной, за офицером национал-социалистского воспитания? Чепуха!» Он вновь позвонил в штаб. Ответил кто-то другой:

— Майор Грабе у генерала Енеке.

Фон Штейц тихонько опустил на рычаг трубку: «Неужели Енеке имеет свою агентуру?» Он взглянул на портрет Гитлера, висевший на стене возле письменного стола, и прошептал:

— Мой бог, неужели ты не веришь нам, твоим верным офицерам?

Он испугался собственных мыслей и невольно огляделся по сторонам. Бункер был пуст. На тумбочке, стоявшей возле кровати, лежала книга «Майн кампф», на ней — металлическая коробочка, в которой хранилось тринадцать осколков. Фон Штейц раскрыл коробочку, высыпал на ладонь осколки, долго смотрел на них, смотрел до тех пор, пока не вспомнил о том, что по его приказу в подвале каменного дома заперты двести севастопольцев, отказавшихся рыть окопы на Сапун-горе. Его глаза сверкнули, он крепко зажал осколки в руке, чуть поднял голову, и ему показалось, что портрет Гитлера утвердительно качнул подбородком: «Действуйте!»

Он хотел было немедленно отправиться к месту заключения севастопольцев, уже сунул в карман коробочку с осколками, но вдруг спохватился: ведь он ждет Лемке. И все же фон Штейц вышел из бункера, поднялся по ступенькам крутой лесенки. Перед ним открылась широкая панорама города: притихший и изуродованный окопами и воронками, лежал внизу Севастополь. Изрытый, притаившийся город почему-то показался сейчас очень похожим на Сталинград. Чтобы отделаться от неприятных сравнений, фон Штейц начал оценивать местность с точки зрения построенных здесь оборонительных сооружений. Сапун-гора, многоярусные линии железобетонных и бетонных укреплений на ее скатах… По его мнению, практически она неприступна, даже если осада продлится годы. Прибрежные участки, пожалуй, следует укрепить… Две тысячи бетонных колпаков, которые обещает поставить маршал Антонеску, сделают крепость неприступной и с моря. А уж души солдат и офицеров он, фон Штейц, сумеет зацементировать так, что ничто не в силах будет их расшатать…

Подъехала легковая машина. Из нее вышел майор Грабе. Он вяло выбросил руку вперед, приветствуя фон Штейца. Грабе был высокий, стройный и красивый. Это еще при первой встрече оценил фон Штейц, еще в команде выздоравливающих.

— Я достал вам лейтенанта Лемке, — сказал Грабе, кивком показывая на машину. — Можете сделать из него национального героя. Он достоин этого, господин полковник. Я-то уж знаю — достоин.

«Опять это «знаю», — досадливо подумал фон Штейц и пригласил Грабе в бункер. Уже в помещении он обернулся: позади стоял маленький, одетый в новенькое обмундирование лейтенант с круглыми глазами.

— Хайль Гитлер! — крикнул Лемке, и его низкорослая фигурка словно превратилась в межевой столбик — не шелохнется.

— Вы лейтенант Лемке? — спросил фон Штейц и сам удивился тому, что произнес это слишком громко, с излишним удивлением. Но, черт возьми, разве он предполагал, что среди немцев есть подобные недоростки? От разочарования фон Штейцу даже стало не по себе, и, чтобы как-то скрыть это чувство, он начал с трепетным волнением расспрашивать лейтенанта, как это удалось ему перехитрить роту русских разведчиков.

— О-о, это хорошо! — воскликнул фон Штейц, когда Лемке закончил рассказ. — Вы заслужили Железный крест. И вы получите его, лейтенант Лемке.

Да, да, Лемке и сам понимает, что тяжелые неудачи на фронте — это всего-навсего временное явление, явление, вслед за которым наступят ошеломляющие мир события, те самые события, которые готовит фюрер. Они последуют неизбежно, неотвратимо, ибо в противном случае зачем было начинать великий поход на восток?! Лемке верил в магическую силу Гитлера, но он также знал из письма отца, что у англичан появились сомнения — стоит ли Англии и дальше участвовать на стороне России, если советские войска уже приближаются к границам европейских стран, не пора ли предпринять что-то такое, что может помешать большевикам выйти на территорию стран Восточной Европы. На мгновение Лемке овладел соблазн спросить фон Штейца, знает ли он об этом, но, вспомнив о том, что письмо попало к нему не по почте, а через знакомого офицера, он подавил соблазн и довольно бодрым голосом сказал:

— Я верю в победу, господин полковник.

Фон Штейц поинтересовался:

— Что же, эти русские разведчики физически сильные?

— Да. Их была целая рота, и мне нелегко было справиться…

Фон Штейц поставил на стол коньяк:

— Пейте, лейтенант…

В бункер вошла Марта.

— Эрхард, где наш герой? Это он? — ткнула она рукой в сторону Лемке. — Майор Грабе в восторге, — продолжала Марта, разглядывая Лемке. — Генерал Енеке представил его к Железному кресту. Вы слышите, лейтенант, о вас доложат лично фюреру!

Лемке поднялся, пошатываясь, опустил руки по швам.

— Господин полковник, лейтенант Лемке готов немедленно отправиться на передовую.

Фон Штейц поставил на стол новую бутылку коньяка, наполнил три стопки:

— Прошу выпить за храбрость немецкого офицера, за вас, лейтенант Лемке, за нашу победу!

Они чокнулись, выпили.

— Эрхард, русские потопили транспорт с бетонными колпаками. Я только что видела генерала Радеску, он получил шифрограмму…

Фон Штейц позвонил Енеке, сказал в трубку:

— Я сделаю все, чтобы завтра к вечеру окопные работы были закончены в южном секторе крепости… Это мой долг, господин генерал. До свидания. — Фон Штейц надел перчатки и направился к выходу.

Землетрясение высшего балла… Енеке великолепно знал, что это значит. Для города — это руины, ни один дом, ни одно здание, каким бы оно прочным ни было, не может уцелеть — все будет разрушено, измято, перемолото… А для созданных им, Енеке, укреплений, для железобетонных бункеров, дотов и дзотов, траншей и волчьих ям и гнезд? Да смогут ли русские, собственно говоря, нанести такой удар по Сапун-горе, достаточно ли у них сил и средств, чтобы сокрушить его войска, посаженные в бетон и железо? На минуту он вообразил построенные и еще строящиеся оборонительные укрепления. Крутые, почти отвесные скаты Сапун-горы… Этот естественный пояс позволил русским в тысяча девятьсот сорок первом и сорок втором годах продержаться в Севастополе 250 дней, продержаться в то время, когда немецкая армия была в зените своего наступательного порыва, когда с одного захода она могли таранить самые мощные укрепления. А Севастополь стоял, держался… Сам бог создал эту гору, чтобы выдержать любой напор, любой удар с воздуха и суши. Линии укреплений тянутся по скатам горы сплошными поясами… Эти огромные террасы, созданные из железа и бетона, нельзя разрушить фронтальным ударом, даже если этот удар и в самом деле будет равен по силе высшему баллу землетрясения.