Плавучий мост. Журнал поэзии. №1/2019 - Коллектив авторов

День прошел. Как песок. Как вода.

В никуда. Как вчера. Как всегда:

В нескончаемом шуме и гаме,

В разнобое рекламных огней,

Меж делами, деньгами, долгами

– День за днем – одинаковых дней.

Он ничем не запомнится в мире,

Доцветет, как ночной фейерверк,

Не заметив, что в темной квартире

С человеком молчит человек.

Или – вот что пишет Обухов о будничной тишине:

Столько слов! – для минутных событий,

Новостей, перетолков, обид —

День за днем пронося,

  по орбите

Вавилонская башня летит, —

В другом стихотворении – про молчание – серединным, совсем не заключительным штрихом поэт обозначает Вавилонскую башню. Что это за башня, знает каждый обыватель. Ее в изводе Брейгеля размножили на миллионах постеров. Вполне будничный образ, вовсе не блещущий никакой оригинальностью.

В стихотворении Обухова всё обиходно, всё ясно само собой, всё на слуху. Вавилонская башня идет в проброс посередине стихотворения, за ней вот еще сколько:

Не годятся, не те, бесполезны?

Или сила им здесь не дана,

И, как мостик, качаясь над бездной,

Держит дом тишина, тишина?..

Не придумать слова. Не найти, —

Хоть свечу, хоть пожар засвети.

В телевизоре шастает няня,

Словно семечки, лущит слова,

За окном – полыхает огнями

Разноцветная штука – Москва,

А в квартире – усталые тени

Продолжают свою тишину,

Как немой разговор поколений,

Проигравших и мир, и войну…

Ни одним из аккордов, от которых мы ожидаем окончательности, стихи не оканчиваются, ни Башней, ни Свечой и пожаром, а кончаются стихи тихой, сказанной почти шепотом банальной отсылкой к роману Толстого из нашей школьной программы.

Поэт намеренно избегает коды, намеренно избегает паузы после нее, чреватой аплодисментами, будто бы дает стихам дотечь до капельки из сердца наружу, нисколько не заботясь о пене в бокале, а заботясь лишь о том, чтобы честно вылить совершенно все вино в кубок читателю. Поэт Обухов категорически настаивает на бытовой естественности и видимой обычности своей стихотворной речи, настойчиво просит не путать ее с акмеистическим, триумфальным, бравурным аккордом концовки.

И что же в результате? В результате Вавилонская «летящая» башня, будто бы забытая посередине стихотворения, остается парить и рушиться образом этого стихотворения уже после того, как речь поэта окончена. И это уже не постер на стене, не Брейгель, о нет, это совершенно своя башня, иная и новая, написанная кистью Виктора Обухова, вызвавшая из памяти подлинную библейскую историю.

А вот совершенно некстати всплыл из памяти Анненский, тот самый фрагмент, с которого Анна Ахматова, поменяв пол лиргероя, небрежно вылепила так полюбившийся соременникам «хлыстик с перчаткой».

Этого быть не может,

       Это – подлог…

……………………………

Здесь был ее кольчатый пояс,

Брошка лежала – звезда,

Вечно открытая сумочка

       Без замка,

И, так бесконечно мягка,

В прошивках красная думочка…

Ничего общего с языком Обухова, вы не подумайте, никакой преемственности ни на грош.

Вот что пишет Виктор Обухов на аналогичную тему, привожу, чтобы исключить малейшее сходство:

И та, что давно говорила со мной

В ночи у костра —

Ушла, замолчала и стала иной, —

Не мать, не сестра,

И сам я ничей, как зверек под кустом,

Не брат и не друг,

А так: неизвестный наукам фантом.

Обугленный звук.

И тем не менее, если бы меня просили определить манеру этого поэта относительно каких-нибудь внятных координат, я бы раз восемь отказался от аналогий, от поиска предшественников и корней, а уж после пробормотал бы: сравнивать ни с кем не могу, совершенно самостоятелен, но живет неизвестной величины огоньком где-то в треугольнике меж трех, удаленных друг от друга огромных звезд: Блоком, Анненским, Г. Ивановым.

Примечание:

Вячеслав Кожемякин – поэт, издатель, редактор. Живёт в Москве.

Ирина Любельская

Кто первый полюбит

Баранова Евгения Джен. Рыбное место. СПб.: Алетейя, 2017. 136 с.

Книга структурно интересна и нелинейна: видна некоторая закрученность от периферии к центру, как у ракушки-рапана, и одновременно центробежное разбегание направляющих по внешней поверхности: чувств, тем, языковых отражений. Значит, книга сохранила в себе отпечаток сразу нескольких принципов организации – как живой субъект. Работа Евгении Барановой со структурой стихотворения изящна, и это естественное изящество сочетается с аккуратностью как рабочей чертой поэта. Аккуратность эта ненарочита, приятна уму, слуху и глазу. Стихи, какими бы мучительными они ни были в своей теме иногда, легки или остры, и звучание – пронзительно и чисто:

Детства трава худосочна.

Впрочем, не умер пока,

помни, как птица-молочник

реет среди молока.

А вот так звучит тонкая горечь всеобщего дома мёртвых, который закрыт для живых, перевёрнут ногами вверх, как сказочная Австралия. Мы соприкасаемся только стопа к стопе (если и соприкоснёмся к руке рука или щекой к щеке, то не сейчас и не здесь): «Мёртвые растут, пока мы здесь. / Не ходи без стука по траве».

В поэзии Евгении Джен Барановой детали создают точные опоры, или символы, или отражения целого. Вот каким Садко предстаёт поэт сам для себя: «Омулем-рыбкой пляшет твоя струна / в солнечном масле, выжатом из чудес». А ещё бурлаком, а ещё – сугубой догадкой – ездоком коней привередливых: «Не уповай на ближнего. Сам тащи / светлую упряжь невыносимых снов».

Она нежна, она добра и к девичьей влюблённости, к миру киношному, всякому миру вымышленному. Реальный мир сильнее и мрачнее. Но только мир реальный может породить инобытие фантазии и поэзии:

И мальчик, тонувший в «Титанике»,

портретом расцвечивал спаленки

да майки на плоской груди.

<…> Кого-то в подъезде зарезали.

И радость не ждёт впереди.

Движущей силой стихотворения является разность потенциалов между явным и несказанным, между загадкой и пониманием, между синтаксисом и семантикой. Особенно удаётся Евгении эта игра на разности лексических регистров, создающая прелесть и суть стихотворения, удивляющая читателя. Игра – серьёзная вещь, а игроками (автором и читателем) в поэтической игре движет удивление. Движение текста Барановой – плавное и