Оглянись на будущее - Иван Абрамов

— Нет… У нас там… у нас валялись коррозийные трубы такого же сечения. Наш сварщик сразу сказал: гнилые. Полстыка прошел и сказал. Гнилые, сказал.

— Вот видите, — указал на него директор.

— Ваш сварщик слышал о том, что произошло на стенде? — спросил Терехов.

— Об этом знает чуть не весь завод, — развел руками главный сварщик. — Но это не имеет значения. Не станет же…

— Вы ручаетесь, что ваши трубы и те, которые варил Стрельцов, одинаково поражены коррозией?

— Но, товарищ Терехов, нельзя же… ничего нет абсолютно одинакового. Волосы на одной голове и то разные.

— При чем тут волосы? — спросил Тушков. Попыхтел, добавил укоризненно: — Вы же сказали… вы что сказали, а? Вы помните, что ответили мне утром?

— Ну, сказал.

— Вы сказали, что образцы взяли из тех же самых труб, — напомнил директор. — Из тех же самых.

«А директор неспроста гневался, — подумал Терехов. Это не было оправданием, но в какой-то-мере смягчало накал. — Этот вот… спец не знает разницы между тем, что валялось много лет под дождем и снегом, и трубами, которые выбраковали по высшей марке качества. Теперь будет вилять и выкручиваться, ему не хочется очутиться в виновных».

— Вы сказали все? — как бы подтолкнул Тушков главного сварщика. — Если все, свободны…

— Нет! — с решимостью отчаявшегося выпалил главный сварщик. — Я не сказал… я могу сказать. — В каждом человеке есть и чувство самосохранения, и чувство гражданской ответственности. Мгновение боролись эти два чувства, и все же продолжил главный сварщик поспешно и сбивчиво: — Я тоже смотрел там, на стенде. Я нашел две бирки на каркасе какого-то зонта.

— Что-о? Какие бирки? — повысил голос Тушков.

Главный сварщик расстегнул верхнюю пуговичку на рубашке, оттянул узел галстука, жадно глотнул воздуха.

— Я нашел две бирки на стенде. С заготовок на пятнадцатый энергопоезд. Но на заготовках, которые в промежуточной, двух этих бирок не хватает.

— Вы все сказали? — спросил Тушков. — Идите!

— Вы что, вы меня не поняли? — опешил главный сварщик. Бирки перевесили дважды. Тех двух просто не могли найти… Вы что — не поняли? Стрельцов ни в чем не виноват. Вы что?

— Не беспокойтесь, мы все поняли, — положив руку на плечо главному сварщику, сказал Терехов. — Вы хотели сказать, что сам Стрельцов перевесил бы все бирки. Так вы хотели сказать?

— Конечно. Он работал под тем зонтом. Он делал тот зонт… Он пустил на этот зонт отцовскую плащ-палатку. Погибшего отца. Вы можете представить человека, который… который… память отца — на злой умысел? Нет, вы… ну как же вы не поймете!

Тихо сделалось в кабинете. А ведь не логикой, эмоциями сумел доказать главный сварщик нечто такое, что оказалось неподвластно логике.

— Вы это точно знаете? — шепотом спросил Терехов.

— Точно, — одним выдыхом подтвердил главный сварщик. — Это знают многие. Вы меня извините, но… лично я не могу поставить Ивана на роль злоумышленника. Извините. Мне можно идти?

— Да, да! — кивнул Тушков. — Все идите… все. Все тут, все тут кончилось. Все!

Терехов дождался, пока закрылась дверь, подошел к окну, распахнул его, шумно подышал и сказал огорченно:

— Я не могу сказать, что ты вел сегодня себя совсем по-директорски. Почему это?

— Почему, почему, почему! — вскинул обе руки Тушков. — Ну, скажу я тебе, скажу! Поймешь ли? Сын. Мой. Подонок! А жена решила отдать его на воспитание…

— На перевоспитание, — поправил Терехов.

— Ты что — знаешь?

— Конечно.

— Ну и… что?

— Вот я и хотел бы знать: ну и что? — и твердо, укоризненно посмотрел в глаза Тушкова. — Маргарита Илларионовна — мать и не может в таком деле ошибиться.

— Выгородил бы я Стрельцова, а мой сын к нему на… перевоспитание. Что сказали бы люди? У нас всякие — наши милые люди.

— Зачем ты усложняешь? — вздохнул Леонид Маркович. — Не нужно никого выгораживать, вот в чем дело. Но и топить никого не надо, пусть даже ради того, чтоб люди оценили твою принципиальность. И я тебе вот что должен сказать: твоя позиция не просто ошибочная. Ты поступился принципом коммуниста. Вот так.

45

Выйдя в скверик перед проходными, Стрельцов присел на краешек чугунного дивана, похлопал по карманам, достал папиросы, поискал спички. Нету. Привык прикуривать от горячего электрода, спички не нужны. Огляделся. Окликнул паренька, пулей вылетевшего из проходной. Подошел паренек, внимательно оглядел Ивана, спросил сочувственно:

— Ну, что там?

— Где?

— Да с этими трубами?

— Дай прикурить. А зачем тебе трубы? Ты кто?

— Я Костя.

— Костя? Ну и что?

— Я секретарь заводского комитета комсомола.

— А-а-а! Ну, присядь, успеешь, куда ты там. Почему ты спросил о трубах?

— Как почему? — Костя сел рядом с Иваном, наклонился вперед, повернул голову, заглянул в лицо. — Ты считаешь, меня это не касается? Ты считаешь, это твое личное дело?

— С чего ты взял? Не считаю я так. И спасибо тебе, Костя. Могу сказать, что поддержка в трудную минуту нужна каждому. Мне тоже. Я вот о чем, Костя. Слушай внимательно. Недавно Маргарита Илларионовна просила меня, очень просила похлопотать, чтоб Егора взяли в бригаду Павлова. Ну, в нашу. Теперь вот что получилось, что я без пропуска…

— Как без пропуска?

— Обыкновенно. Отобрал директор, — усмехнулся Иван. — Принесли мой пропуск из табельной и вручили ему лично. Да погоди, погоди!

— Что значит: погоди? — возмутился Костя. — Никто не имеет права. Ты член завкома, ты начальник штаба народной дружины. Только с официального согласия завкома и совета дружины…

— Да погоди ты, господи! Не хватало нам права качать. Есть исключительные обстоятельства. Директор счел, что именно такие они теперь. Так вот, проследи, чтоб Егора приняли в бригаду.

— Можно? — по-школьному поднял Костя левую руку. — Что ему делать в бригаде, если тебя там не будет? Василий Чуков будет его перевоспитывать? Генка Топорков? Ну?

— Кто тебе сказал, что меня там не будет?

— Ты же сказал: пропуск отобрали.

— Ну и что? Чудаки вы, — покачал Иван головой. — Конечно, я не полезу на завод через забор, но ты что — думаешь, насовсем отобрали?

— Все, все! — встал Костя. — Я тебя понял. Будет, как штык! Побежал я. Там у нас тоже ЧП. А спички держи, я разживусь.

«Толковый парнишка, — посмотрел Иван вслед шустрому Косте. — И сориентировался правильно. Немного перестраховался, но с кем не бывает. Только… не обманул ли я его? Конечно, через забор — это так, но пропуск мне могут вернуть не скоро. — И утешил себя: — Ничего, мы еще молодые, потерпим».

А на душе стало светлее. Оно так — род вполне заслуженный, и не дым штабелировали Стрельцовы на заводе, но теперь каждому понятно: лучше, если свои заслуги подсчитываешь, без довесков, оставшихся от знатных отцов. Знатные отцы и без того давят на потомков своей знатностью. Не по злобе, из добрых побуждений. Как вон на Егора Тушкова. Но, что сказано, то сказано. И все же: как могло получиться, что он — в самом деле опытный сварщик — сварганил трубопровод из гнилых труб? Теперь можно говорить, что угодно, а если начистоту, была самая настоящая оплошность. Все же плавала пленочка в сварочной ванне, плавала все же. И не о знатных предках теперь вспоминать, а о той самой пленочке подумать. Почему не обратил внимания? Почему не придал значения? Да пусть хоть сто раз хорошие трубы снаружи, если в сварочной ванночке видна такая пленочка, ты, сварщик, обязан насторожиться. Обязан! А она была, была! Расплавленная ржавчина. Лоскуток одеялочка поверх чистого металла. Ах, в голову не пришло? Плохо, что не пришло. И если вполне по-гамбургски, вина твоя, сварщик, полная и без всяких скидок на погодные условия.

Но странно, как-то не ложились на душу эти очень важные сейчас мысли. Оттесняло их что-то, будто ненужные. Опять, так и не оформившись более или менее логично, мелькали обрывки даже не мыслей, а настроения, тех самых эмоций, которые директор категорически отмел. Он-то отмел, и это понятно. Директор не может руководствоваться эмоциями ни в большом, ни в малом. Но так ли они никчемны — вообще эмоции? Костя, как видно, так не считает. Да и Терехов тоже. И дело, если разобраться, не в возрасте человека, а в его мировоззрении. Одни признают лишь рубли, тонны, километры, то есть реальные ценности и объективные критерии, другие готовы учесть настроение, душевную готовность, просто согласие человека и к частному делу, и к жизни вообще, и к интересам общества. Всего лишь готовность, а не претворение оной в километрах и тоннах. Для чего это и кому нужно, коль не измеряется вообще никакими единицами? Но вот — наверно, нужно, коль держится в человеческой душе. Вдруг услышал деланно радостный возглас:

— У-у-у, кого я вижу! Ванек?