Оглянись на будущее - Иван Абрамов

— Давай без паники, дед, — уклонился от ответа Иван. — Садись-ка вот, гостью приглашай.

— Дак я что, я вон что, — понял Гордей внука. Не надо при людях свою беду напоказ выставлять. — Бегаю, как рысак орловский, а куда ни сунешься, одни мыши скребутся. Ты это, Семенна, ты вона — садись.

Но какой уж артист из деда Гордея? И, чтоб не сорвался он опять на ненужные пока вопросы, отвлек его Иван:

— Там же у нас где-то икра кабачковая. Полбанки осталось. Плотва прикопченная, ну, что ж ты, хозяйствуй.

Хозяин из деда еще хуже, чем артист. Будет теперь маяться: где и что у него припрятано, а найти не найдет. Может, не было или сунул куда с дурной-то, с дырявой башки. Засуетился, на время забыв о тех гадских разговорах в ларьке. И ладно, и очень кстати. Ефимиха тоже переключилась. Оглядела Ивана пристально, прицельно, сказала авторитетно, явно забыв недавнее:

— Женился б ты, малый. С телеграфельный опор вымахал, а все бобылюете без хозяйки-то. Вон, говорят, Зойка комиссарова за тебя пойдет, разве не пара. От такой вон отравы, — показала на остатки кабачковой икры, которую дед все же разыскал, — от нее цепной кобель подохнет, какого рожна терпите, хуже каторжных? Хотя б тебя, хрена старого, взять, — накинулась на Гордея. — Тебе, кажись, боле восьми десятков, тебе, беззубому, диета надобна, а ты, как хорек какой, корки доедаешь. Вань! Бери комиссарову, она хозяйственная.

— А вот мы сейчас разберемся, — пообещал Иван, сдергивая с поллитровки станиолевую голову. — После первого и начнем, потому после второго нам не до свадеб сделается. Ну-к, люди добрые, когда было, когда будет. За хорошее житье! — поднял граненый стакан. — За добрых и верных товарищей. Поехали!

Выпили дружно, охотно. Мария Семеновна утерла губы ладонью, потрогала хлебную корочку, укоризненно покачала головой. Взяла было вилку с плохо протертыми рожками, положила на край стола, достала рукой скибочку соленого огурца, выставив язык, спровадила ее в рот. Похрупала. И сказала с пониманием:

— Наливай-ка, а то не возьмет и вовсе. Пить да не хмелеть, зачем добро тратить?

— Что за нужда у тебя к нам? — спросил Гордей. Ему не терпелось выпроводить гостью да разобраться в том, что услышал у ларька. — Ты выкладывай, коль пришла.

— Нешто нужду выложишь? — пустилась на уловку Мария Семеновна. Ей как раз спешить некуда. Тоже охота узнать, что там нового про Ивана болтают. Она твердо верила, что в мире не бывает дыма без огня. А дым на этот раз вона как прет, что из заводской трубы. — Беда наша, Гордеюшка, как душа грешная. Никуда ты от нее и никак. Я вон говорю Ваньке: женись. Девка куда как хороша…

— Эт мы без тебя обмозгуем, — перебил дед словоохотливую Ефимиху. — Ты ж к нам не сватьей явилась? Ну-к что там у вас опять?

— А-а, отстань! — не приняла гостья требований деда. — Зайдешь к вам в сто лет раз — и то чуть не взашей вытряхиваете. Мне вот посидеть с хорошими людьми, поговорить…

— Э-э, пошла-поехала, — неодобрительно отвернулся Гордей.

— Да что ты мне сказать не даешь? — одернула Ефимиха деда. — Ты сорок лет назад свои мозги порастратил, буду я тебе вопросы жизненные задавать. Вань. Да наливай, что ль.

Выпили остаток. И опять Мария Семеновна не притронулась к закуске. Даже огурец не удостоила. Отпыхтевшись, завела снова:

— Сколько лет у нас под боком Федька этот воняет. А? На каком таком основании? Домину распялил на пол-улицы, мезонину под бемское стекло оборудовал. Казенной краской два раза в год элеватор этот с крыши до мыши поливает. А? Теперь мало того — работящих людей за химок сгреб. Думаешь, это он только мово архаровца обратал? Он всех вас, он под одну гребенку чехвостит. А вы? Нет, голубчики сизые, на такое дело я не согласная. Сама возьмусь. У меня еще во! — показала вполне внушительный кулак. — Сцапаю за черти — не шибко вырвется. Чтоб мово сына, мово внука! А это вот не видал? Я ему зоб до капусты прорву! А вы как думали? Да я… — И, враз обмякнув, закончила жалким шепотом: — Так не сирота же я на белом свете. Братцы мои, как же так?

— Тебя послушать, вовсе хороших людей не осталось, — возразил дед Гордей, правда не очень горячо. — Федька глаза застит. Да, хочешь знать, никакой он не человек, и смахнем его в два счета. По этим, по законам диалектики если… и в первоисточниках тоже сказано.

— Что там сказано? Что? — гаркнула Мария Семеновна, которая до смерти не любила непонятных слов. — Вечно ты с твоей дурацкой наукой суешься. А тут не наука, тут живое мрет!..

— Да ты… Цыц! — хотел было урезонить дед собеседницу. — Вот если хочешь — вона! — указал на книжный шкаф. — Все сказано. И про гидру, и про… это самое!

— Погодите-ка, люди добрые, — сдерживая смех, остановил Иван спорящих. — Этак мы до морковкиных загвен к толку не придем. У меня такое предложение: ты, дед, прибери тут куда чего, а мы глянем на самого Сережку. А? Марь Семенна?

— А что смотреть-то, что смотреть? — не сразу вернулась Ефимиха к первоистокам теперешней проблемы. — Не человек он тебе иль как это все понимать? — но вспомнила, зачем пришла, что говорила сама, и поправилась: — Если б его, черта косоротого, наумить, чтоб с женой по-хорошему. У Раи дите скоро, а он вытворяет…

— Вот и займемся этим самым, — уверенно пообещал Иван, как-то вдруг утвердившись в предположении, что именно сегодня у Сергея и выяснится: кто, почему и как подсунул ему гнилые трубы. — Двинули!

47

Наверно, сожалела Мария Семеновна, что наболтала лишку. И как это все получается: думаешь, ну, самый краешек, только чуточку тронуть, чтоб не подумал человек чего такого. А оно вон как получается. Поди разберись теперь, что Иван про Сергея думает. Это он умеет: улыбается, улыбается, а сам хвать — и оторвет башку. Стрельцовская порода такая — им под горячую руку не попадайся. Потому, выйдя на улицу, Ефимиха придержала Ивана за руку, попросила смиренно:

— Ты на него не злобись, Ванюшка. Он, сам знаешь, не вредный. А что опутали его жулики эти — так это его доверчивость виновата. Слабый он. Жалко его. А тут вона — дите скоро народится. Уж, я прошу тебя, Ванюшка, христом богом молю.

— По-вашему, я что — дрова на нем рубить собираюсь? — прикрикнул Иван, отлично понимая, что уговорами только испортишь дело. — Я тоже знаю, что он безвредный, но куда ж его черти занесли? Кто ему присоветовал с Мошкарой да с Никанором вязаться? А теперь что же — влез в такую бяку, а мне облизывать его? Языком, да? А если я не согласен? Ну, вот. Ничего с ним не сделается.

Но это слова. На самом деле Иван уже понял: еще как сделается и может получиться очень даже нехорошее. Так заплелось: одному хорошо, другому плохо. По-иному тут не получится.

— Ох, чует мое сердце, — бубнила Мария Семеновна, поспевая за Иваном. — Не злобись ты на Сережку. Ты пойми, не первого мово Мошкара с путя сбивает. Вот и хватай, кто виноват, не рви душу невинного. Слабый он, ты ж сам знаешь. Отуманили его. Мошкару давно пора обратать да стреножить. Жулика клейменого, Никанора, тоже на чисту воду вывести. Не будет соблазну, рази ж Сережка сам пойдет искать.

«Права она, права, — укорял себя Иван. — Долго с Мошкарой в добрых дяденек играли, демократию перед ним демонстрировали. Как же, как же, он сбившийся с пути, его надо вразумить да наставить, приобщить к нашей правде, к нашей братской солидарности. Мы сильные, мы рабочий класс. Не просто обязаны, но всенепременно должны воспитывать, исправлять и вразумлять. И только добром, только словом, только бережно. Он все это хорошо и давно усвоил. Его такие наши позиции вполне устраивают. И получилось, что не мы его, а он нас уму-разуму учит, не добром — лютостью своей, коварством да алчностью у нас же из-под ног нашу землю рвет. А мы знай свое: «Федор Пантелеевич, мил человек, брат наш и друг…»

За квартал от своего дома Мария Семеновна остановила Ивана, попросила жалостно:

— Побудь тут, Ваня, гляну я, предупредить надо. Она дите ждет, нельзя ей, чтоб вороном на голову. Вон, если хочешь, посиди чуток на лавочке, хорошую лавочку Зойка построила. Да нету их, никого дома нету. А я мигом. Дите у нее, а вдруг что такое. Если явится Сережка, ты его тоже сразу так не пускай. Поговори или что, не надо, чтоб дите до рождения испугу набралось. Посиди, милок, посиди.

Растрогала Ивана Мария Семеновна этой заботой о неродившемся человеке. Конечно, внук, понятно, что человек — не солнце, весь мир обогреть не в состоянии. Но слышалась в словах Марии Семеновны не просто забота о внуке. Беспокоилась она, как бы не пала вина на невинного, как бы не коснулась безликая злоба совсем беззащитного и не покалечила бы бесповоротно. А ведь спроси кого угодно на Радице: шибко ли добрая Марья Ефимиха? — не раздумывая ответит: нет. И верно это, не славилась женщина добротой и всепрощением, просто так никому ничего не дарила и не уступала. Но если хорошенько вглядеться: никогда не взвалила свою вину на чужие плечи, не отыгралась на беззащитном, ни словом не ударила ради корысти. Очень даже возможно, что оберегает она теперь не только родное, вообще беззащитное. Вот почему прав дед, когда говорит: «Наши все хорошие». Не потому они хорошие, что наши, а потому наши, что хорошие. И может, не надо усаживаться ни на эту, ни вообще на скамейку тут. Повернуться и уйти. Каково это будет, если в теперешней передряге все же пострадает и тот, еще не родившийся? Разве такое простят? Да есть ли этому прощение?