Творческий путь Михаила Булгакова - Лидия Яновская

И еще одно отступление.

Многие образы романа «Мастер и Маргарита» восходят к впечатлениям и фантазиям детства писателя.

Булгакову было лет двенадцать, когда, таинственно блестя глазами, он сказал однажды сестре Наде: «Ты думаешь, я сегодня ночью спал? Я был на приеме у сатаны!..»

Ему было десять, когда его поразило — или потрясло до глубины души? — открывшееся перед ним зрелище Голгофы. В начале 1902 года в Киеве, на Владимирской горке, близ Михайловского монастыря, была открыта панорама «Голгофа». Потом Булгаков видел ее много раз. Она почти сразу же стала достопримечательностью города, учащимся входные билеты продавались дешевле, учителя Александровской гимназии, традиционно весной водившие своих учеников в экскурсии по городу и за город, к Золотым воротам, на Аскольдову могилу, сделали панораму тоже местом традиционных посещений.

Это была одна из первых русских панорам (знаменитая «Оборона Севастополя» Рубо открылась три года спустя) и вместе с тем одно из необыкновенно удачных произведений этого жанра. Полотно «Голгофы» было написано художниками Венской академии К. Фрошем и И. Крюгером, причем газеты сообщали, что эскизы для полотна сделаны непосредственно в Палестине. Прекрасно выполненный предметный план и вся конструкция панорамы принадлежали киевлянам — художнику С. Фабианскому и архитектору В. Римскому-Корсакову.

Панорама производила огромное впечатление. Окутанный какой-то легкой дымкой широко раскинувшийся Иерусалим, дорога на Вифлеем, уходящая за горизонт. Синее бездонное небо и желтый песок пустыни, переходивший в настоящий песок предметного плана, с следом босой ноги (оставленным, как говорили, кем-то из посетителей, пытавшимся войти в полотно). Солнце над местом казни уже снижалось, но скудный пейзаж дышал ощущением жестокого азиатского зноя. Иллюзия была великолепной. Свойственный панорамам «эффект присутствия» здесь удался вполне…

В Киеве начала века было огромное количество церквей. Старых, таких, как построенная еще при Ярославе Мудром София и едва ли не тогда же основанный, стройной и фантастической громадой замыкавший Владимирскую улицу Михайловский монастырь. И новых, вроде открытого в 1896 году, рядом со Второй мужской гимназией, парадно электрифицированного Владимирского собора. Маленьких, скромных, чаще всего поставленных на месте старинных, давно сгоревших деревянных церквей или даже на древних фундаментах. И богатейших монастырских усадеб с многоглавыми храмами, с пылающими на солнце куполами, золоченными «червонным листовым золотом», украшенными «золоченными через огонь» крестами… Стены церквей изнутри были покрыты росписью — старой, потемневшей, суровой. И новой — кисти В. М. Васнецова, П. А. Сведомского. Библейские, евангельские сюжеты. «Иисус перед Кайафой» в Софии; «Распятие», «Вход в Иерусалим», «Суд Пилата» и прочая, и прочая — во Владимирском соборе. Поражали драгоценные иконы Михайловского монастыря, пуды серебра и чистейшего золота. Серебряная золоченая риза Спасителя — весом более пуда. Серебряные царские врата, и в них серебра более трех пудов. Икона богоматери, и на ней 158 бриллиантов. Изображение архангела Михаила на доске чистого золота…

Панорама не была еще одной церковной картиной. Это было совсем другое. Дешевое круглое деревянное здание на Владимирской горке, и в нем — чудо простоты бесконечно глубокого неба, за которым не было стены, не было полотна; знойный далекий день, и в распавшейся тишине, в освещении ясном и призрачном — желтое обнаженное тело на кресте, до которого, казалось, если посметь, можно дотянуться рукой, и капли крови на этом теле…

Многое будет потом иначе у Булгакова в его описании казни на Лысой горе. Но краски останутся: желтый цвет скудной почвы (в романе: Левий Матвей «вперял безнадежный взор в желтую землю»), желтый цвет тела, обвисшего на кресте (в романе: слепни «сосали желтое обнаженное тело»), красная струйка крови… И останется это упорное желание снять ощущение кисти и слова, убрать автора и художника, дать просто: «В белом плаще…», то, что в панорамном, и не только в панорамном, искусстве называется «эффектом присутствия»:

«И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще…»

«Эффект присутствия»

«…В мою благодарную память после чтения романа глубже всего вторгается беспощадно точный рассказ об одном дне римского прокуратора Иудеи Понтия Пилата — этот роман в романе, психологический — внутри фантастического, эта великолепная проза, нагая точность которой вдруг заставляет вспоминать о лермонтовской и пушкинской прозе», — писал К. М. Симонов в предисловии к первой публикации романа «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва». А еще раньше, до публикации, в частном письме: «Этот роман, по-моему, лучшая вещь Булгакова, а если говорить об истории Христа и Пилата, то это вообще одни из лучших страниц русской литературы 20-го века».[109]

В ироническое и сатирическое буйство, в фантасмагорию романа «Мастер и Маргарита» чудо достоверности «древних» глав входит внезапно. Повествовательная интонация автора исчезает. Завесой падает околдовывающий, размеренный ритм: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…» Два ударения — цезура — два ударения — цезура — три ударения; два ударения — цезура — два ударения — цезура — три ударения… Мерный ритм тут же исчезает, речь снова становится гибкой, многозвучной, но уже другой. Чудо введения читателя в потрясающе зримый мир чужой, чуждой эпохи состоялось.

Это рукотворное чудо Булгаков творит, в частности, используя контрасты стиля, ритма, образов.

Сатирическая ткань романа «Мастер и Маргарита» необыкновенно богата, ярка, красочна, подвижна. Речь весело украшена замечаниями, порою сближающими Булгакова-сатирика с Ильфом и Петровым: «Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской». Автор часто бесцеремонен со своими героями: «Тут иностранец отколол такую штуку», «неожиданно бухнул Иван Николаевич», «Берлиоз выпучил глаза»…

А стиль «древних» глав нетороплив, прозрачен и важен. В нем как будто сбережено дыхание давних времен, когда бумаги не было, а пергамент был дорог и люди, по крайней мере в письме, стремились выражаться экономно.

Диалоги серьезны и скупы — только самое главное. Ремарки к диалогам сдержанны. Нет обилия острых штрихов повседневности. Нет сатирической мелочи мгновенно выхваченных лиц. Не сатиричны центральные персонажи.

Как напоен был ядом образ Людовика XIV в пьесе «Кабала святош», как язвителен портрет архиепископа Шаррона, заставившего Людовика загубить Мольера… Ни Понтия Пилата, ни даже первосвященника Каифы не коснулась насмешка.

В пьесе Булгакова «Александр Пушкин» дышал сарказмом образ Дубельта. Начальник тайной службы при Понтии Пилате в романе «Мастер и Маргарита» ведет себя примерно так же, но сарказма в этом образе нет. «Древние» главы начисто лишены сатиричности.

Сатира всегда оценочна и пристрастна. А оценочность и пристрастность подразумевают присутствие судьи. Именно поэтому, кстати говоря, сатира так легко переключается в лиричность, а иногда — в проповедь… В сатире непременно слышен автор, это природная особенность сатиры.

Булгаков снимает сатирическую интонацию — заинтересованную, доверительную, ироническую, саркастическую. Снимает разом, как пелену, едва пометив переход несколькими музыкальными фразами. И контрастно освобожденная от сатиричности интонация пропадает совсем; голос рассказчика исчезает; кажется, что между действием и читателем автора нет; остается нагая реальность — ощущение бесспорности бытия…

В фактуре этих глав очень важны и своеобразие, и точность лаконичной детали.

«…весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Обилие чужих, древних слов, данных без перевода, без пояснений, конечно, без сносок, и тем не менее абсолютно понятных. «От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона…» — прокуратор, когорта, легион, загадочное слово Ершалаим, загадочный дворец с колоннадой… И тут же все это становится зримым, хотя ни одно слово не пояснено: «…заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед…»

Чтобы так писать, требуется мастерство, последние штрихи Булгаков наносил уже в конце своей жизни. Но прежде, чем деталь запечатлеть, ее нужно было увидеть самому. А ведь читателя ни на секунду не покидает ощущение, что автор это все очень хорошо знает, что автор это видит…