Творческий путь Михаила Булгакова - Лидия Яновская

Многие листы в рукописи сохранены. Случайно сохранены? Да нет, пожалуй. Сохранена неоконченная глава, сохранены требующие доработки главы. Не тронуты страницы с выписками, названные Булгаковым так: «Материалы».

Так что же сжег в начале 1930 года Михаил Булгаков? Недостающие куски этих в общем поддающихся прочтению черновых тетрадей? Или все-таки рукопись, о которой потом с болью писал Вересаеву: «…я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя!»

Мне представляется заслуживающим внимания мнение Любови Евгеньевны Белозерской. Она была женой писателя в те годы, когда он работал над первой редакцией романа. Некоторые страницы в этих уцелевших черновых тетрадях написаны под его диктовку ее рукой. Любовь Евгеньевна считает, что уже существовал роман. Она не ручается, что роман был закончен. Но это был большой, уже упорядоченный текст, и Булгаков несколько раз, по частям, читал роман у знакомых, например, у любимых своих друзей Ляминых, где некогда читал «Белую гвардию». В романе были главы, которых в сохранившихся черновиках нет. Любови Евгеньевне хорошо запомнилась глава «Шабаш ведьм» (глава ей не нравилась, и критика ее очень конкретна). Был кот (в конце одной из этих уцелевших тетрадей он лишь упоминается: «На зов из черной пасти камина вылез черный кот на толстых, словно дутых лапах…»). Был — ей кажется, совсем не отличающийся от окончательного, но все-таки, вероятно, отличающийся — монолог: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..»

Любови Евгеньевне помнится даже, что существовал этот роман не только в тетрадях, но и в машинописи…

Думаю, что Булгаков уничтожил рукопись, роман. А отброшенные им еще прежде черновики остались. В его биографии есть аналогичный случай. Фраза в письме от 28 марта 1930 года полностью читается так: «И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр»…» Но более ранняя, черновая тетрадь романа о театре, датированная сентябрем 1929 года, сохранилась. Она носит название «Тайному другу», и следов огня на ней нет.

И все-таки из черновых этих тетрадей многое видно.

Первая редакция отличалась существенно от известного нам теперь романа «Мастер и Маргарита». В романе не было Мастера и не было Маргариты. Замышлялся и разворачивался сатирический «роман о дьяволе», в сохранившихся черновиках называвшийся так: «Гастроль…» (чья? Половина листа оторвана); «Сын…» (второго слова тоже нет); «Черный маг» (тщательно зачеркнуто). Потом появилось название «Копыто инженера». Это «копыто» еще долго будет удерживаться в заголовках романа. В 1931 году Булгаков назовет свой роман так: «Консультант с копытом». В 1932-м среди перечня названий для романа («Сатана»… «Черный богослов»… «Он появился»…) запишет: «Подкова иностранца» и дважды подчеркнет. И даже в окончательной редакции романа «копыто» оставит маленький след — драгоценную подкову, подаренную Воландом Маргарите.

Но уже в этих ранних изорванных тетрадях действие романа начиналось именно так, как теперь: со сцены на Патриарших прудах, когда перед двумя москвичами — Берлиозом и Иванушкой — появляется загадочный незнакомец.

Еще не было того великолепного текста, без которого немыслим теперь роман «Мастер и Маргарита», и некоторые столь хорошо знакомые читателям слова, штрихи, находки возникали отдельными записями тут же, рядом с текстом, чаще всего вверху страницы. Отдельная запись: «Севрюжка паровая». Отдельная запись: «Га-Ноцри». Запись вверху другой страницы: «Легион = 10 когортам = 30 манипулам = 60 центуриям» — и подсчет, сколько же человек в каждой единице. Еще запись: «Клавдия Прокула — жена Пилата» (Булгаков пробовал ввести это действующее лицо, упоминаемое в евангелии от Матвея, но потом отказался от такой мысли, оставив Пилата в его жестоком одиночестве, «поместившим всю свою привязанность в собаку»). «Центурия», «Цезарея»… Потом Булгаков будет писать «кентурия», «Кесария»…

Еще не установились, зачеркиваются, исправляются на ходу (и будут меняться до самого окончания романа) имена. Берлиоза, которого мы знаем как Михаила Александровича, звали в этих первых тетрадях Владимиром Мироновичем, и был он, кажется, еще не председатель Массолита, а редактор журнала «Богоборец», чем, собственно, и объясняется его разговор с Иванушкой о рисунке («К каковому рисунку Берлиоз и просил Безродного приписать антирелигиозные стишки») и о Христе. Иван Бездомный носил в этой редакции фамилию Безродный. И на Патриарших вместе ними была собака Бимка, может быть, в дальнейшем исчезнувшая потому, что в рассказе о Пилате такое большое место занял гигантский остроухий пес Банга.

Но образ первой сцены в романе, фабула сцены уже сложились, и притом сложились прочно, почти не изменившись в последующие двенадцать лет, так что, может быть, в воображении писателя родились еще раньше — в часы его давних вечерних прогулок на Патриарших: квадратный сквер Патриарших прудов на закате, появление странного гражданина в аллее, ближайшей к Бронной, гибель Берлиоза у сквера, на углу Ермолаевского и Бронной, куда Булгаков провел воображаемый трамвай, и безумие попадающего в лечебницу Ивана. («Бойтесь фурибунды», — сказал загадочный инженер. «Что это такое фурибунда?» — «А, черт их знает, — ответил инженер, — вы уж сами у директора спросите». В законченном романе предупреждение Воланда прозвучит так: «Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» — и вместо названия главы четвертой «Мания фурибунда» появится название главы шестой: «Шизофрения, как и было сказано».)

В общих чертах представлялись Булгакову уже тогда и многие сцены сатирической дьяволиады. Порою короче, чем они развернулись потом, порою более обстоятельно. Был здесь ресторан дома литераторов под названием «Шалаш Грибоедова». Ах, не сразу, не сразу догадается писатель приурочить начало танцев в «Грибоедове» ровно к полуночи — дьявольской и соблазнительной аналогией к великому балу у Сатаны. Но и в первой редакции в этом адском видении царил Арчибальд, «пират», еще долго в процессе работы над романом связанный с адом непосредственно… И сеанс черной магии виден на разорванных листах первой тетради, дьявольщина театра Варьете, истории с фантастическими деньгами (глава называлась «Якобы деньги»). Были невероятные похороны Берлиоза, которого везли на Ново-Девичье, и Иван, бежав из психиатрической больницы, отбивал катафалк у процессии, а потом гроб обрушивался с Крымского моста в Москву-реку. И допрос гражданина Поротого (который теперь нам хорошо известен как председатель жилтоварищества Никанор Иванович Босой), явление буфетчика к магу в квартиру на Садовой и многое, многое другое.

Роман разворачивался сатирической фантасмагорией, сатирической феерией, как бы включаясь в традицию старинного романа Лесажа и де Гевары — романа о Хромом бесе…

Но была у этого «романа о дьяволе» особенность: с самого начала работы и с самого начала романа, разрезая надвое сцену на Патриарших, в роман входила евангельская тема. Точнее, может быть, антиевангельская? Ибо церковную традицию она опровергала решительно. Это был рассказ Воланда о суде над Иешуа и о распятии. Евангелие от дьявола.[107]

В самой первой из сохранившихся тетрадей Воланд об Иисусе именно рассказывал. Повествовательная интонация его подчеркнута: «Впервые в жизни… я видел, как надменный… Пилат не сумел сдержать себя». Берлиоз его перебивал. «Ага-а»… — пром<ычал?> Берлиоз, с величайшим… интересом слушая… рассказ. «Да-с», — продолжал… незнакомец».[108]

Но уже во второй тетради Булгаков пытается дать не повествование, не рассказ, а видение, картину. Это получится не сразу. Действующие лица пока плохо видны, и лаконичной бесспорности диалогов еще нет. Перед нами скорее конспект, набросок, остов сцены. Допрос разворачивается так:

«— А скажи-ка мне: кто еще симпатичный? Марк симпатичный? — спрашивает Пилат.

— Очень, — убежденно сказал арестованный. — Только он нервный…

— Марк нервный? — спросил Пилат, страдальчески озираясь.

— При Идиставизо его как ударил германец, а у него повредилась голова…

Пилат вздрогнул:

— Ты где же встречал Марка раньше?

— А я его нигде не встречал.

Пилат немного изменился в лице.

— Стой, — сказал он. — Несимпатичные люди есть на свете?

— Нету, — сказал убежденно арестованный, — буквально ни одного…

— Ты греческие книги читал? — глухо спросил Пилат.

— Только мне не понравились, — ответил Иешуа».

Эта же сцена в законченном романе:

«— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?