Творческий путь Михаила Булгакова - Лидия Яновская

В конце 1932 года вышли «Мертвые души».

Булгаков очень много работал. В 1931 году написал пьесу о будущей войне — «Адам и Ева». Но она не пошла.

В 1932–1933 годах — повесть о Мольере для серии «Жизнь замечательных людей». Закончил ее в марте 1933 года. В апреле из издательства пришел ответ. После вежливой и краткой похвалы стилю в ответе говорилось, что фигура «воображаемого рассказчика», от лица которого ведется повествование, неудачна; что рассказчик этот не марксист; что из книги не видно, интересы какого класса или какой социальной группы обслуживал театр Мольера; что к числу крупных недостатков книги относится то, что рассказчик «страдает любовью к афоризмам и остроумию». Но если Булгаков учтет эту критику и сочинение свое исправит… Булгаков, однако, критику не учел и не стал оправдываться и объясняться. Усмехнувшись по поводу обвинения в роялизме, он передал рукопись Елене Сергеевне (в эту пору она уже была его женой), и Елена Сергеевна убрала «Жизнь господина де Мольера» в «красную шифоньерку», где рукописи предстояло провести ближайшие тридцать лет. И лишь потом она вышла в той же серии «Жизнь замечательных людей», для которой была написана, была переиздана, переведена на многие языки и снискала любовь читателей и в Советском Союзе, и во многих странах мира.

В 1934 году Булгаков написал комедию «Блаженство» для Московского театра сатиры. Это была фантастическая комедия о машине, пронзающей время, о путешествии в будущее трех людей конца 20-х годов: изобретателя Рейна и двух его случайных спутников — управдома Бунши-Корецкого и «специалиста по театральным буфетам» Жоржа Милославского, по прозвищу «Солист». В печати появилось сообщение, что комедия театром принята.

В театре, однако, долго размышляли над пьесой, потом попросили автора ее переделать. По мотивам «Блаженства» Булгаков написал ставшую со временем такой популярной комедию «Иван Васильевич». Она долго принадлежала по договору Театру сатиры, но света рампы при жизни Булгакова так и не увидела.

В конце 1934 года Булгаков задумал и в 1935 году написал пьесу «Александр Пушкин» — лирическую трагедию. Трагедией ее, впрочем, не назвал. Как и все его трагедии и драмы, она называется просто: «пьеса». Право первой постановки ее оспаривали Театр имени Вахтангова и МХАТ. Режиссер И. Судаков писал Булгакову: «Дорогой Михаил Афанасьевич! Я очень прошу Вас прислать мне Вашу пьесу о Пушкине. Я очень прошу Вас сделать так, чтобы я получил возможность работать в МХАТе Вашу пьесу параллельно с вахтанговцами… Я очень прошу Вас пока никому больше в Москве пьесу не передавать. Очень прошу Вас срочно мне ответить…» В декабре 1935 года мхатовская газета-многотиражка «Горьковец» сообщила, что пьеса Булгакова «Александр Пушкин» включена в репертуар.

Но пьеса — под измененным названием «Последние дни» — была впервые поставлена только во время Великой Отечественной войны, в 1943 году, во МХАТе. Ее патриотический, ее мобилизующий смысл тогда обозначился особенно остро, и Немирович-Данченко, готовивший спектакль, упорно и успешно добивался чувства непримиримости у актеров. После спектакля, молчаливые и прямые, расходились люди в гимнастерках и шинелях, те, кто приехал с фронта в командировку или по ранению, и те, кто проезжал через Москву на фронт…

Булгаков своего «Александра Пушкина» на сцене так никогда и не увидел. Шли «Дни Турбиных»… Шли «Мертвые души»… Критика хвалила актеров. Имя драматурга упоминалось в печати редко, как малоинтересная подробность…

В марте 1932 года во МХАТе начались репетиции пьесы «Мольер». К этому времени Станиславский добился для своего театра, уже занявшего особое, почетное положение в стране, разрешения работать над спектаклями как угодно долго. И к пьесе Булгакова это разрешение впервые было применено в полной мере.

Репетиции шли и в 1932 году, и в 1933-м, и в 1934-м. Дважды менялся состав исполнителей. Дважды менялись художник спектакля и план постановки. Спектакль переносили с Большой сцены на сцену филиала и обратно. Раздражались актеры. В. Станицын, репетировавший роль Мольера, говорил: «Еще два года, и я не сумею играть в «Мольере»: толстею, начинаю задыхаться. Весь первый акт построен на движении, на физических задачах. Раньше мне было легко проводить первый акт, а теперь уже тяжело…»[96] Б. Ливанов, игравший Муаррона, говорил, что уже ненавидит и роль свою, и самую пьесу. За годы то прекращающихся, то возобновляющихся репетиций он сыграл уже сорок образов Муаррона: «Я не могу возобновлять старое, это все равно что подогретые котлеты».[97] Неизменной оставалась только пьеса, и никто не замечал, как в репетициях терялась ее мысль и подлинное содержание образов расплывалось.

Режиссером спектакля был Николай Горчаков. Вполне ли он понимал пьесу, которую ставил? Из многочисленных выступлений его в печати в канун премьеры и из более поздней книги мемуаров («Режиссерские уроки К. С. Станиславского», 1952) этого не видно. «Ну что ж, ну, репетируем, — писал Булгаков П. С. Попову в марте 1934 года. — Но редко, медленно. И, скажу по секрету, смотрю на это мрачно… Но работаю на этих редких репетициях много и азартно. Ничего не поделаешь со сценической кровью!»

Он был сорежиссером в спектакле «Мольер» и одновременно, режиссером же, работал над постановкой «Пиквикского клуба», в котором сыграл свою единственную актерскую роль во МХАТе (говорят, очень удачно) — роль судьи. «Пиквикский клуб», начатый значительно позже, вышел на сцену. А «Мольера» репетировали…

В марте 1935 года замученную трехлетними репетициями пьесу, уже разученную наизусть, но все еще без костюмов и декораций, показали Станиславскому. Семидесятидвухлетний режиссер, который так ценил драматургическое мастерство Булгакова и к пьесе относился весьма положительно, к этому времени пьесу, по его собственному признанию, уже забыл. С присущим ему острым интересом он смотрел фрагменты постановки и тут же с изумлением отметил, что идея пьесы ускользает от него.

«Внешне все сильно, действенно… — сказал он, — много кипучести, и все же чего-то нет. Вот в одном месте как будто что-то наметилось и пропало… Нет какой-то ведущей линии». (В Музее МХАТа хранятся протоколы и стенограммы этих репетиций, и хотя протоколы конспективны, а стенограммы не правлены и, следовательно, не могут считаться точной записью слов участников репетиций, ход споров все-таки виден по ним, порою слышны даже интонации.)

Может быть, нужен содержательный монолог? — сказал Станиславский. — В пьесе нет Мольера, человека огромной мощи и таланта, трагически задавленного и умирающего. Этого ощущения в пьесе нет!

Это было в пьесе, оно утеряно, — заметил Яншин, игравший роль Бутона, слуги Мольера.

Я знаю, что вы ищете, — сказал Булгаков. — Новые монологи здесь не помогут. Гениальность Мольера должны раскрыть актеры. Авторская линия закончена. А может быть, — добавил он, — я большего и не могу дать… Моя главная забота была о том, чтобы он был живой.

Но Станиславский уже увлекся. Он представил себе Мольера, себя в роли Мольера, может быть, на месте самого Мольера себя. Неудовлетворенность гения, который отдает себя целиком, ничего не получая взамен. В его воображении стала складываться тема, которую он тут же начал развивать вслух, — очень интересная тема, может быть, не менее важная, чем булгаковская, но — и в этом была вся беда — не имеющая никакого отношения к пьесе.

Булгаков знал, что с гениальным стариком не спорят. (Помните? «Вот и нужно было не спорить, — тихо сказал Бомбардов, — а отвечать так: «Очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши указания, я непременно постараюсь их исполнить». Нельзя возражать, понимаете вы или нет? На Сивцевом Вражке не возражают». — «Театральный роман».) И вместе с тем перед драматургом был не Иван Васильевич из еще не написанного «Театрального романа», а Константин Сергеевич Станиславский, великий актер, режиссер, так увлеченно репетировавший десять лет назад с молодым драматургом его первую пьесу «Дни Турбиных» и потом «Мертвые души»…

Булгаков сказал, что, пожалуй, некоторые реплики перепишет.

Но Станиславский уже лепил заново пьесу и жертвы попросту не заметил. «Нужно добавить еще несколько фраз о значении «Тартюфа», — фантазировал он, совершенно забывая, что перед ним уже не начинающий драматург, а мастер, притом никем не поддерживаемый мастер… — Из простой реплички сделайте сценку… Только приоткройте немного, а актер уже доиграет…»

Тут вмешался и Горчаков. Необходимо переписать текст в сценах Кабалы, сказал он. А Ливанов потребовал увеличить роль Муаррона: «Не нужно монологов, но какие-то отдельные подчеркивающие фразы необходимы»…

Надо, впрочем, сказать, что Станиславский не слушал и их. Глаза его блестели. Новые идеи занимали его, и он их вдохновенно развивал. «Сейчас надо взять пьесу и пройти по всем трем линиям…» — он имел в виду всю совокупность образов пьесы: двор, Кабалу и театр Мольера.