Творческий путь Михаила Булгакова - Лидия Яновская

…Когда Булгаков закончил пьесу, в доме не было ни гроша. Гонорары давно не поступали, бухгалтерия МХАТа требовала возвращения аванса за непоставленный «Бег». «Я сейчас уже терплю бедствие, — писал Булгаков брату и подчеркнул эти слова: «терплю бедствие», — 15-го марта наступит первый платеж фининспекции… Полагаю, что если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей миленькой и сырой вдребезги… не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними! Боюсь за книги!..»

О новой пьесе в литературных и театральных кругах заговорили сразу.

10 февраля К. С. Станиславский взволнованно писал Леонидову из Ниццы: «Пьеса Булгакова — это очень интересно. Не отдаст ли он ее кому-нибудь другому? Это было бы жаль».[85]

18 марта из Главреперткома пришла официальная бумага, кратко извещавшая, что пьеса «Кабала святош» к представлению запрещена. Этот листок в архиве Булгакова сохранился; в архиве Главреперткома имеется его дубликат: «По распоряжению председателя ГРК сообщаю, что пьеса Ваша «Кабала святош» к постановке не разрешена».[86]

Булгаков обратился с письмом к И. В. Сталину. В эту пору Елена Сергеевна Шиловская, впоследствии Булгакова, уже была очень близким Булгакову человеком, его «тайным другом». Она рассказывала, что отправляли они это письмо вместе.

Булгаков писал:

«…Под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — «блестящая пьеса»…

Я прошу Советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене…

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены…»

18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздался телефонный звонок. Женский голос сказал: «С вами будет говорить товарищ Сталин».

Голос Сталина в телефонной трубке не обещал ничего. Он поинтересовался, действительно ли Булгаков хочет уехать за границу. Писатель оставлять родину не хотел. Об этом сказал. Ответ его был принят одобрительно. «Вы где хотите работать? — спросил Сталин. В Художественном театре?» — «Да, я хотел бы. Но я говорил об этом — мне отказали». «А вы подайте заявление туда, сказал Сталин. Мне кажется, что они согласятся».[87]

В мае 1930 года Михаил Булгаков стал режиссером Художественного театра, а в октябре 1931 года пьеса «Мольер» (на изменении названия настоял Главрепертком) была принята к постановке.

В театре (Булгаков всегда называл его с большой буквы: Театр) Булгакова встретили с нетерпеливой радостью. Художественный театр хотел ставить «Мертвые души» Н. В. Гоголя. Мечтали об этом давно — с середины 20-х годов. Режиссер Художественного театра В. Г. Сахновский в прошлом уже ставил «Мертвые души» — в петроградском Театре имени Комиссаржевской. Проект инсценировки текст, составленный драматургом Смолиным, Художественный театр уже имел. Проект этот был неудачен. Поставленный Сахновским в Театре имени Комиссаржевской спектакль тоже был неудачным. Попыток переделать «Мертвые души» для сцены в течение почти столетия (первая инсценировка, вызвавшая протест Гоголя, относится к 1842 году) накопилось множество. Неудачными считались все. В спектаклях были отдельные яркие сцены, отдельные запоминавшиеся роли. В этих ролях блистали Варламов, Давыдов, Далматов, Шумский. Но спектакли в целом, как правило, не получались, и театры предпочитали показывать отрывки из них. Великие «Мертвые души» не сценическое произведение. «Мертвые души» — поэма.

В предполагаемый спектакль Художественного театра Булгаков входил на роль режиссера-ассистента. Думаю, в театре не сомневались при этом, что спектаклю нужен не столько Булгаков-режиссер, сколько Булгаков-драматург.

Два года спустя, когда в процессе этой работы и в отношениях драматурга с театром произошло уже много событий и накопилось немало горечи, Михаил Булгаков писал П. С. Попову:

«Итак, «Мертвые души»… Через девять дней мне исполнится 41 год. Это — чудовищно! Но тем не менее это так.

И вот к концу моей писательской работы я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого еще мне придется инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно предвидя то, что случится со мною в 1929 и 1931 гг. Словом…

1) «Мертвые души» инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существуют 160 инсценировок. Быть может, это и не точно, но во всяком случае играть «Мертвые души» нельзя.

2) А как же я-то взялся за это?

Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а Судьба берет меня за горло. Как только меня назначили в МХТ, я был введен в качестве режиссера-ассистента в «М. Д.» (старший режиссер Сахновский, Телешева и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашенным инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того, чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Короче говоря, писать пришлось мне».[88]

Горечь возникла позже, когда писалось письмо. А тогда, в мае 1930 года, мысль об инсценировке «Мертвых душ» буквально захватила Булгакова. Он ушел в эту работу с головой, и, кажется, еще до того, как было окончательно оформлено его зачисление в штат театра. Начало работы отметил в своей «Записной книге»: 17 мая 1930 года.

После Мольера — Гоголь! После личности Мольера — личность Гоголя сквозь «пленительные фантасмагории» так горячо любимых Булгаковым «Мертвых душ». Гоголь писал «Мертвые души» в Риме? Значит, будет Гоголь и будет Рим…

В письме к П. С. Попову далее:

«Первый мой план: действие происходит в Риме (не делайте больших глаз!). Раз он видит ее из «прекрасного далека», и мы так увидим!»

В «Записной книге» первые записи.

Большой лист разграфлен по вертикали пополам. Слева: «Человек пишет в Италии! В Риме (?!). Гитары. Солнце. Макароны».

Справа — наброски реплик Ноздрева и его зятя Мижуева. Возгласы на итальянском языке — кусочки уличного шума в Риме.

Набросок сцены: «Картина I. Мозаичный пол. Бюро. Римская масляная лампа (древняя). Книжный шкаф. Узкий соломенный диван. Графин с холодной водой. Солнце. Ставни. Крик женщины. Ecco, ladrone».

Крупно: «Великий чтец. Поклонник». Реплика: «Эк, разнежился негодяй!» И еще раз: «Великий чтец. Поклонник».

Запись о П. В. Анненкове. Даты его жизни. Дата его приезда в Рим. Анненков в 1841 году в Риме переписывал первый том «Мертвых душ» под диктовку Гоголя и в пьесе Булгакова должен был узнаваться в фигуре Поклонника… Адрес Гоголя в Риме («Strada Felice»). Образчики гоголевской речи — из писем:

«Я чувствую даже по временам свежесть мне очень нужную. Я это приписываю отчасти холодной воде, которую я стал пить по совету доктора, которого за это благораздражение…» (П. А. Плетневу из Рима).[89]

«…Геморроид мне бросился на грудь и нервическое раздражение…» (П. А. Плетневу из Рима).

И первый набросок текста:

«Картина I.

Комната в доме на Виа Феличе в Риме. В прорезях ставень раскаленный Рим. Мозаичный пол. Книжный шкаф. Бюро. Древняя римская лампа. Громаднейший графин с холодной водой.

Великий чтец без фрака. Поклонник за бюро пишет под его диктовку.

Слышно бряцание трех гитар, и нежный тенор поет по-итальянски. Слышен женский голос: «Ma dove vada, corpo di Bacco! Ecco, ladrone!»

Чтец — худой человек с неопрятными длинными волосами, острым длинным носом, неприятными глазами, со странными ухватками, очень нервный человек. Пьет воду.

Поклонник (робко). Что это вы, Николай Васильевич, все воду пьете?

Чтец (таинственно). Геморроид мне бросился на грудь и нервическое раздражение…

Поклонник смотрит, открыв рот.

Чтец. Облегчение приписываю я холодной воде, которую стал я пить…»

А затем — вырванные листы…[90] В письме П. С. Попову (далее):

«Рим мой был уничтожен, лишь только я доложил expose. — И Рима моего мне безумно жаль!

3) Без Рима, так без Рима…»