Савелий Крамаров. Cын врага народа - Варлен Стронгин

— У меня зарубили книгу в «Советском писателе», — признался он, — несмотря на предисловие Михалкова! Понимаешь?!

— Чьи были рецензии? — поинтересовался я.

— Отказали Виктор Ардов и Георгий Мунблит.

— Те же рецензенты зарубили мою книгу, — сказал я, — к тому же Мунблит сначала дал положительную рецензию, а потом отказался от нее. Директор издательства Николай Васильевич Лесючевский специально держит их рецензентами для зарубки книг не угодных ему евреев.

— Вот видишь, — сказал Феликс, — здесь для меня нет никаких перспектив. И я еще должен думать о судьбе своих детей. А ты почему не едешь?

— Работаю, болеет мама… Постараюсь пробиться, — неуверенно вымолвил я.

— Ты просто еще не созрел для отъезда! — объяснил мое состояние Феликс Камов и поспешил в сберкассу, до закрытия которой оставались минуты.

Я, правда субъективно, но считаю, что оставшись в стране, Феликс достиг бы больших успехов, чем в маленьком Израиле. Это понял артист Михаил Козаков, вернувшийся из Израиля в Россию. «И там и здесь хватает хамства, бескультурья, но Россия громадная страна, здесь больше интеллигенции и есть для кого работать», — сказал он мне. То же самое я думал о Феликсе, когда отговаривал его от отъезда. Мы расстались лучшими друзьями, и по прошествии многих лет, когда мои враги пытались в его глазах опорочить меня, он остановил их: «Стронгин был единственным человеком, который в самое трудное время предложил мне материальную помощь. Единственным!»

Для Савелия Израиль был лишь возможностью вырваться из страны, всеми своими помыслами он был в Америке, в Мекке мирового киноискусства — Голливуде. А дядю в Хайфе, старого бедного пенсионера, он хотел отблагодарить за помощь в детстве. Это тоже было его заветной мечтой.

Есть в жизни момент, положение, судьба, которые ты изменить не можешь, хотя бы в данное время. И у Савелия хватило сил отрешиться от уныния. Сегодня он изменить свое положение не может, а завтра… Завтра надо ковать сегодня. И чтобы привлечь к своему бедственному положению внимание общественности, в первую очередь иностранной прессы, телевидения, частных лиц, — Савелий создает Театр отказников. Как такового, в нашем понимании, ни театра, ни спектаклей не было. Поочередно на квартирах участников театра показывались концерты, объединенные мыслью вырваться из страны тоталитарного режима, и рефреном представления звучала фраза: «Кто последний? Я за вами…» Предприятие, как говорится, было рискованным. КГБ сразу же узнал о нем. У подъезда, в квартире которого игрался концерт, постоянно дежурили чекисты, видимо путем подслушек узнавшие место и начало представления. На пленку фиксировались все люди, заходившие в подъезд. Но по сути дела, это были любительские концерты, билеты на них не продавались, антисоветские тексты не исполнялись. Артисты хотели продемонстрировать свое мастерство с единственной целью — чтобы о них узнал мир и помог им показать свое творчество на Западе. Закрыть их КГБ не решился, понимая, об этом сообщат «голоса», к чему артисты и стремились. Чекисты побаивались и своих сограждан, могущих валом повалить в места, где выступает их любимец Савелий Крамаров, неизвестно почему не снимающийся в новых фильмах и прекративший свои выступления на эстраде.

Я не видел ни одного представления Театра, но участников его знал хорошо, прежде выступая с ними во множестве концертов. Кроме киноартиста Савелия Крамарова, в них принимали участие: артист Театра имени Евгения Вахтангова Эрик Зорин, лауреат первой премии Всероссийского конкурса артистов эстрады конферансье Альберт Писаренков, третий лауреат конкурса — певица и разговорница Люда Кравчук.

Эрик Зорин — незаурядный характерный артист, склонный к перевоплощению на сцене, уже много лет числился в Театре Вахтангова в когорте молодых, у которых еще вся жизнь впереди, и по этой причине и, вероятно, другой, связанной со своей национальностью, не получал более-менее сносных ролей. Незаслуженное забвение иногда приводило Эрика к запоям. На телевидение его тоже не пускали. Эрик Зорин видел для себя просвет в творчестве только на Западе, где в конце концов очутившись, с успехом показывал эмигрантам свои «Театральные встречи», отрывки из спектаклей и эстрадные номера. Как говорится, успел вспрыгнуть на подножку последнего вагона уходящего поезда творческой жизни.

Конферансье Альберт Писаренков — невысокого роста, более похожий на русского, чем на еврея, умело вел концерты, блестяще исполнял буриме — специфический и очень редкий жанр на эстраде. По заданным из зала рифмам составлял стихи, подражая Пушкину, Есенину, Маяковскому, Евтушенко, Вознесенскому и даже Пастернаку Номер имел потрясающий успех у зрителей, и, вероятно, Альберт, находясь в эйфории от этого успеха, стал халатно относиться к конферансным обязанностям. В результате много раз показанный на телевидении номер приелся публике, ждущей от эстрадного артиста чего-то нового и злободневного, а удивить ее Альберт ничем не мог, так как остановился в росте, что непозволительно и губительно для любого артиста. Возможно, это, вкупе с недовольством тоталитарным режимом, заставило Альберта Писаренкова повернуть свои стопы на Запад. Уже находясь в отказе, он вел концерты народного артиста СССР Муслима Магомаева, депутата Верховного Совета страны. Муслим и его жена Тамара Синявская буквально умоляли Альберта не уезжать из страны, обещали восстановить его прежнее положение на эстраде, похлопотать о присвоении ему звания, получении более благоустроенной квартиры, но все их идущие от души советы Альберт оставил без внимания. В Америке как артист он не нашел себя, да трезво рассчитывать на иное было трудно. Влиться в американское искусство он не смог, по-моему, даже не пытался, его буриме вместе с ним приехавшие в Штаты эмигранты слушали, и по многу раз, на родине. Пришлось работать тамадой на эмигрантских свадьбах. Работа есть работа, но эта — малопрестижная для артиста, не доставляла Альберту радости.

Актрису Театра отказников Людмилу Кравчук я знал лучше других, так как она часто работала номером в моих сольных концертах. Для исполнения моего монолога «Мона Лиза» она даже пошила специальное платье. Но в сольных концертах я сам исполнял этот монолог, и поэтому Люда выступала у меня как чистая вокалистка. Высокая, стройная молодая женщина, с приятными добрыми чертами лица, с красивым баритональным тембром, она за пятнадцать минут, отведенных ей на сцене, наполняла зал гаммой глубоких и самых разнообразных чувств, исполняя песни Окуджавы, русские народные песни, и даже городской романс «Две гитары» звучал в ее устах не по-кабацки вульгарно, а задорно, и был наполнен русской удалой любовью, высокочувственной, то грустной, то веселой. Ее особенно хвалили присутствовавшие на концертах отказников западные журналисты. «Фольк! Фольк! Зеер гут! О'кей!» — хвалили они ее, предсказывая успех на Западе, где народные песни любых народов принимаются хорошо. Даже предложение играть сольные концерты, что резко повышало престиж и материальный успех, не остановило ее желания ехать на Запад. Она была замужем за евреем — врачом из Вильнюса, но, как потом оказалось, этот брак был фиктивным и для Люды, украинки по национальности, он был своеобразным «пропуском» на Запад. Они доехали до Рима, где благополучно развелись. И была в этой истории детективная тайна. О ней говорили в эстрадных кругах, но насколько она была достоверна — не знаю. Впрочем, не бывает дыма без огня. У Люды был серьезный роман с гитаристом Москонцерта, цыганским бароном. Узнав об их встречах, жена барона приказала зятьям заколоть мужа, что они и сделали, а Люде угрожала смертью, если она не сделает аборт от барона и вообще не сгинет с ее глаз. Гнал ли Люду на Запад постоянный страх за свою жизнь и жизнь дочери от первого мужа или, как она говорила мне, ей надоело мотаться по Москве с гитарой за одиннадцать рублей в вечер, стоять в очередях за сосисками и не иметь возможности купить дочери даже бананы, — сейчас выяснять незачем. После долгих мытарств она прекрасно устроила свою личную жизнь, живет в Мюнхене. В первые дни после ее приезда в Мюнхен она пела в доме старейшего белого генерала — участника Гражданской войны, растрогала его до слез, и на следующий день дверь ее квартиры не закрывалась, заносили генеральские подарки: телевизор, холодильник, мебель… Но вскоре пришло грустное письмо маме: