Савелий Крамаров. Cын врага народа - Варлен Стронгин

Савелий непонимающе оглянулся вокруг, как бы ища поддержки у здравомыслящих и добрых людей:

— Но у меня нет других родных! Более близких, чем этот дядя! Нет во всем мире!

В ответ последовало молчание. Сурово и бессмысленно глядели на него серые овировские стены.

Пугал висящий на стене черепообразный портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, исполненный в черном цвете.

«Где-то поблизости должен быть портрет Сталина», — подумал Савелий и не ошибся. Проходя мимо актового зала, в который была приоткрыта дверь, он увидел на сцене, за столом президиума, на специальном постаменте бюст Ленина, и над ним, на стене, портрет Вождя и Учителя, правда, небольшого размера, ненамного больше семейной фотографии.

Чиновник, разговаривающий с Савелием, нервно теребил в руках его документы. Он понимал, что ситуация необычная, что израильский родственник Крамарова действительно самый близкий ему, к тому же пенсионер, а не работник МОССАДа, фигура не опасная. Другого еврея в таком положении выпустили бы в Израиль, но только не артиста Крамарова. По соответствующей линии из Госкино в ОВИР пришло грозовое указание: ни в коем случае не выпускать Крамарова из России, даже если найдется у него в Израиле прямой родственник, и даже не один. В любом случае протянуть волокиту с выездом максимально. Сколько именно месяцев или лет — не указывалось. Значит, никогда или до особого разрешения.

Чиновник резко протянул Савелию документы, и тот машинально взял их, при этом лицо его посерело, потускнели глаза, поникла фигура, и чиновнику стало жаль любимого артиста, и если бы не обстоятельства, разделяющие их, он набрался бы смелости попросить у Савелия автограф, а сейчас мог сказать лишь то, что разрешалось правилами, но тут впервые в жизни чиновник смягчился.

— Можете снова подать документы.

— Когда?! — встрепенулся Савелий.

— Ровно через год, — ответил чиновник.

— А разве через год что-либо изменится? Мой родной дядя станет вдруг прямым родственником? — выпучил глаза Савелий, обретая уверенность в себе.

Чиновник пожал плечами и улыбнулся:

— Существует такое правило. После отказа в выезде можно снова подавать документы только через год. Я сказал все, что мог.

— Понимаю, — буркнул Савелий, не оценив доброжелательства работника ОВИРа, и вышел из его кабинета.

Он сразу позвонил и рассказал об этом Маше, мне, Ахмеду Маликову, Волиным, Розовскому…

Все мы, как могли, утешали его. Я даже хотел пошутить, сказав, что теперь у него будет время лучше выучить мой фельетон, но хватило ума сдержаться. Слишком серьезная была ситуация. Рушились надежды человека, талантливого артиста, на продолжение творчества. И тут я жалею, что не предложил ему попытаться ворваться в американское искусство на английском языке. Хотя бы перевести на английский язык рассказ Шукшина «Ванька, ты как здесь?» или другой, другие, понятные американскому зрителю. Тогда Савелий мог бы рассчитывать на успех и у эмигрантского зрителя, и у коренного американского. Возникали широкие возможности: перевести хотя бы несколько шуток на испанский язык, наконец, на идиш или иврит. Но, увы, эта мысль пришла ко мне слишком поздно, когда Савелий увлекся, и одержимо, борьбой за выезд из России. Я понимал степень его разочарования. Погиб контракт с Шульманом, уходят самые лучшие для творчества артиста годы. Причина отказа Госкино была вполне понятна. На экранах тогда еще обширнейшего Советского Союза крутились тридцать четыре фильма с участием Савелия Крамарова, а отъезд его, который в те времена приравнивался к предательству родины, слава богу — в моральном аспекте, а не в правовом — приводил к запрещению показа его фильмов. Савелия вызвал к себе один из кинодеятелей.

— Вы обиделись на то, что вам не дали туристическую путевку в ФРГ? Меня не было тогда в Москве. Я пустил бы вас куда угодно. Я дал указание выдать вам путевку в любую страну, которую вы выберете, — тут чиновник сделал паузу и осклабился, — но, конечно, перед этим заберите свои документы из ОВИРа. Желаю успеха! — умильно улыбнулся кинодеятель.

Хочу сделать уточнение — Савелию отказали не в туристической путевке в ФРГ, а в поездке в составе актерской группы поддержки наших спортсменов на Олимпийские игры в Мюнхене. Желание видеть Савелия в Мюнхене единогласно выразили все спортсмены, а отказ в поездке выглядел как факт недоверия артисту, боязни, что он останется в Германии, будучи недовешен своим положением на родине, где погубили его отца.

Савелий посчитал этот отказ оскорбительным для себя и дискриминационным, что и было на самом деле.

Савелий потом объяснил мне подвох, крывшийся в предложении кинодеятеля.

— Понимаешь, одно дело, когда я еду на воссоединение с родственником, с семьей. На это существует законодательство. Меня можно пожурить, поругать. Но в Госкино уверены, что я останусь в ФРГ или Италии, куда поеду по путевке, и тогда меня, как перебежчика, как Нуреева или Годунова, можно будет беспощадно смешивать с грязью. Я никогда не позволю себе подставиться с выгодой для них. Я, конечно, отказался от путевки! — твердо произнес Савелий.

В моем сознании едва возник вопрос — какая для него в этом будет разница, если главное — продолжать карьеру киноартиста, — возник вопрос и тут же исчез: Савелий любил своих зрителей, друзей, всех людей, знавших его как порядочнейшего человека, он даже мысленно не мог допустить, чтобы они подумали о нем как о предателе родины. Возможно, работники Госкино не заходили в своих пакостных мыслях столь далеко. Наверное, для них более важной была финансовая сторона, проблема проката фильмов с участием Крамарова. Остается он на родине — и проблема отпадает сама собой. Ведь им уже пришлось немало повозиться с первыми пятью выпусками мультфильма «Ну, погоди!», после того как один из трех его авторов — писатель Феликс Камов (Кандель) — уехал с семьей в Израиль. Они были вынуждены из титров копии каждого мультфильма, отпечатанного массовым тиражом, вычищать его фамилию. Я встретил Феликса за несколько месяцев до отъезда на улице Герцена, когда он уже находился в отказе.

— Иду забирать последние деньги из Центральной сберкассы, — со вздохом произнес он. — Жду разрешения на выезд, но когда оно будет, точно не знаю.

— В любой момент я помогу тебе, — предложил я, бывший еще в то время отчасти автором эстрады и еще зарабатывающий прилично. Помимо того, я учился с Феликсом в одной школе, в параллельных классах. Считал его эталоном честности и очень талантливым автором. Он работал в киножурнале «Фитиль», редактором по художественным сюжетам. Я дважды приносил ему свои мини-сценарии, они ему нравились, но считались по тем временам острыми и не проходили инстанцию главного режиссера «Фитиля» Столбова. Я знал, что Феликсу очень благоволит основатель сатирического киножурнала Сергей Владимирович Михалков, и был удивлен, что даже при таком положении Феликс пытается покинуть страну.