Именем Ея Величества - Владимир Дружинин

Заботясь о судьбе арестованного, Стефано посетил его в тюрьме, пожалел — три недели сидит кавалер, зачах, «лихорадка бьёт и рвота от груди». Рукой слабой, дрожащей нацарапал цидулю светлейшему, Стефано переслал.

«Я не был попом и не итальянец, языка того не знаю, жил с младенчества в восточных и западных Индиях, родился в Лиме, столице перуанской». Преступлений за собой никаких не ведает — оклеветали «зломысленные персоны, стремясь обогатиться имуществом арестованного». Он и сейчас готов исполнять данные обязательства, поедет в Россию с радостью, если ему исхлопочут освобождение.

Разжалобил Данилыча «перуанец».

— Попросим за него, Горошек. Кто там наместник цесаря, граф Висконти, что ли?

— Плут великий, батя.

— То-то и оно. Этакая голова в тюрьме пропадает.

Решили просить.

Омфала и Геракл

— Невесты в дому, что орешки в меду.

Так, с прибауткой, челом светлея, входил Данилыч к детям вечером, после уроков.

Сашка, едва закрыт учебник — прыг во двор, командовать ротой потешной, набранной из ребят округи. Дело мальчишеское … Дочки ухода наивящего требуют. Любимицы отца, особенно Маша — вся в мать, и нравом и мастью. Ей шестнадцать исполнилось, младшей пятнадцать.

Обе на выданье.

Александре до зеркала бы дорваться. Изобрела куафюру [160], стянутую жемчужной нитью — красиво ли? Может, лучше гранатовая — к чёрным-то волосам? Новой коралловой пудрой натёрла зубы — смотрите, папенька, как блестят! Мария — та работу покажет. Вышила рукавицы отцу, теперь платки его украшает вензелями, с короной. Если мажется, так только собираясь во дворец, и тем портит себя — белизна и румянец у ней природные. К руке отца припадёт нежно, спросит, полегчало ли голове, болевшей со вчерашнего дня.

Помнит ведь…

С обрученьем Машкиным конфуз получился. Рассердился Данилыч на жениха. Причина, в сущности, пустяковая — Сапега устраивал бал, князь предоставил ему свою залу и встретил отказ. Царица, осыпавшая поляка милостями, ещё и дом ему отвела в столице. Понять его можно… С тех пор он стал реже навещать невесту, а ныне и вовсе в нетях. Слухи проистекли, что амазонка полонила красавчика, Горохов сей дебош подтвердил. Отбила у Машки… Обидеться ли на Катрин? Пожалуй, не стоит. Безразличие ощутил Данилыч, облегчение даже.

Эка потеря — Сапеги! Дороже надо ценить Меншикову. Иные партии, иные гербы видятся… Варвара и Дарья горюют — ум-то бабий короток. Машка умница, ни слезинки не уронила.

— Человек он низкого поведения, — сказал отец. — Тебе не ровня.

— Вам, папенька, лучше знать.

Сердце никем не затронуто, в куклы играет, дитя ещё. Сестра, поймав сплетню, об амурах чьих-то щебечет — Машка краснеет. Наставники хвалят — прилежна, понятлива. Отцу рада всегда, экзамент ему сдаёт. Спросишь, какие есть германские государства, — дюжину назовёт без запинки.

— Кто выше, дюк или герцог?

— Нету разницы. Дюк у французов.

— Верно. У англичан тоже.

Отец листает книжку с картинками, знакомую — притчи Эзопа, отпечатанные по повеленью царя. По ней легко проверять.

— Кура вот… несла златые яйца, хозяйку той птицы весьма обогатила. Далее что?

— Убила куру… От жадности, — Машка вскинулась возмущённо. — Думала, нутро набито золотом. Ан обманулась.

— Поученье какое нам?

— Что имеем, тем и довольным быть.

— Ненасытные похоти убегати, — дополнил Данилыч по памяти. — Это Эзоп говорит. Я бы ещё сказал, которая птица полезна, фавор ей чини, скупость отринь. Так же и людей различай! А то упустишь пользу… Тут вот про лису. Влезла она на ограду, да неловко упала оттуда. Что с ней стало?

— За куст ухватилась. Больно ей, колючки впились.

— Тернии. Эзоп что советует?

— На куст не серчать. Тернии от природы, папенька. Он невиновный.

— А я так сужу — вырвать куст этот к … Не ведаешь ты, сколько людей есть подобных. Жили бы в Питере да радовались. Европой признано — Северная Пальмира, ещё краше той полуденной, что у царя Соломона была. Мои с государем труды… А людишки эти… Прибыли на готовое. Ты им благо творишь, они же тернии в тебя вонзают.

Печалится Машка.

— Злых-то много, добрых мало, ох, мало! Выдам тебя за принца, на чужую сторону — гляди в оба! Тебе честь фамилии, честь державы нашей блюсти.

На всё согласна. Принц, не принц — воле родительской покорна. В глазах преданность, обожание. Тиха чересчур, однако. У сестры заняла бы бойкости…

Осень буйствовала. Ветер колотился в рамы княжеского дворца бешено, гнал Неву. Известие начертано рукой зябкой, дрожащей.

«1 ноября зачала вода прибывать в 3-м часу пополудни и в конюшне Его Светлости была полтора аршина два вершка с четвертью, а в пивном погребе была два аршина с четвертью».

Прошлась Нева по питерским улицам, разоряя лачуги, но «Повседневная записка» о сём умалчивает. Навестить горожан в беде губернатор не изволил. «Смотрел на прибывшую воду из своих покоев». Из всех городовых дел одно занимает светлейшего всецело — завершение дома её величества.

2 ноября, едва дослушав доклады — прямиком туда. Слава Богу, цела свежая кладка, нигде не размыто, не покорёжено! Лепщики доканчивают герб над фронтоном, расцветший лучами и копьями. Комнаты отделаны тафтой, бархатом, плиткой либо картинами сплошь, как повелось в Париже, при пятнадцатом Людовике. Ладят светильники, фигурную медь в каминах.

По набережным Невы и канала, от неё прорытого, вытянулись новые флигели Зимнего дворца, а заложены они, на диво иностранцам, всего полгода назад — так быстро и при царе не строили. К апартаментам императрицы примыкают княжеские — тут много плитки голландской, привычной его светлости, и живопись отобрана кисти голландской: морские баталии и пейзажи, во вкусе Петра.

Гостиные всех колеров, спальни, предспальни, зальцы и залы — не обойти и за час. Молча, затаив грусть в чёрных итальянских глазах, сопутствует ему архитектор Трезини — во крещении Доменико, в просторечии почему-то Андрей Екимыч. Создатель петербургской крепости, церкви Петра и Павла, Двенадцати коллегий, здесь обрёл вторую родину, обрусел и поседел. Начальник он рачительный — гвоздь, брошенный зря, подметит, заставит поднять, однако спокойно, без ругани. Тростью спины не метит, она лишь указкой учительной служит.

Князь доволен, здоровается с мастеровыми ласково, похваливает; слушает жалобы — шалая вода повредила утлые дворы в слободах, утопила живность, припасы.

— Божья воля… Детки-то целы? Наперво деток беречь надо.

Достаёт из карманов, туго набитых, монеты — старшим работным по рублю, младшим мелочь.

— Отстроитесь, братцы. Худа без добра не бывает. Что гнило, то водичкой смыло. Верно?

Изволил вящую оказать милость, собрал людишек в большой зале. Гребцы втащили корзины, бутыли, окроплённые Невой, — река ещё не угомонилась.

— Ну, кто с чашкой, кто с баклажкой…

Угостился и сам, пожелав здравия. Расспросил про житьё-бытьё. Зашумели, начали клясть барышников — басурманы, заламывают цены день ото дня.

— Если против указа берут, взыщем. А главное — подвоз плохой. Матушка-государыня…

Разъяснил подробно, сколь долог путь в столицу из внутренних губерний. Ладожский канал недостаточен. Её величество велит проложить дорогу из Москвы напрямую: где дремучий лес — прорубить, где болото — замостить.

— Храни вас Бог, ребята! На сегодня шабаш. Домой ведь охота скорейше. Ступайте!

— Спасибо, господин фельдмаршал.

— Здравия тебе.

— Благодарствуем, отец наш.

— Разве так фельдмаршалу отвечают? Кто в солдатах был? Я, что ли, оглох али вы без голоса?

Рявкнули дружнее. Повернулся к Трезини:

— Теперь с тобой, синьор мой…

Сели в китайской гостиной. Беседуя, вынимали из короба драконов — нефрит розовый, серый, зелёный, тысяч стоит — и осторожно располагали на полках.

— Упрямец ты… Вечный полковник. Доколе же?

Сказал почти раздражённо. Трезини заморгал, поник, будто мальчишка, уличённый в некоем тайном озорстве. Как всегда, волнуясь, теребит пуговицы потёртой куртки, расстёгивает, застёгивает тонкими пальцами.

— Проси! Генерала тебе схлопочу. Хоть завтра.

— Зачем, батюшка? Зодчему не годится. Нет у нас такого чина.

— Нету, так сотворим.

Жалованья, деревень прибавка. О потомстве подумал бы, глупец. Данилыч махнул рукой, злость закипала в нём.

— Мне государь воздал, — произнёс Трезини и выпрямился. — Сверх того не возьму.

Высшего судью призвал, а то бы не выдержал князь, наговорил резкостей. Неразлучный присутствует. Запретил обижать своего строителя, любезного сердцу. Он, Трезини, с младых лет полковник фортификации, бессребреник, праведник, свято внимал царю. Мнился им Петербург яко дивный вертоград ликующий, очаг наук и искусств, доселе не бывалый. Увы, некоторые из тех прожектов за смертью государя отложены. Оттого и печаль в итальянских глазах.