Чужие - Фло Ренцен

теперь не с чем. В тогдашнем ожидании маленького чуда я, должно быть, боялась спугнуть его лишними разговорами. А когда жизнь ударила — как ни звала, как ни говорила с ним, пытаясь задержать на этом свете — меня уже никто не слышал.

Я уже не слышу маминых слов, только киваю, а сама в прострации. Как ни хочется узнать причину маминой подавленности — понимаю: мне придется подождать. Она сообщит мне, когда посчитает нужным. Изо всех сил надеюсь, что сегодня, первого января ни у кого и времени не было ставить ей какой-то там диагноз. Что она расстроена не из-за этого и не это старается сейчас скрыть от меня, дабы не расстроить. И я говорю себе, что подожду, и под стать маме напяливаю на лицо недо-маску.

— Толя к себе не звал? Чего на Новый Год одна дома сидела…

— Они уезжать собирались, — вру я. — К Пининым родителям.

Мама хорошо меня знает и видит, что я делаю. От этого она, кажется, расстраивается, но тут же сдерживается.

— Из девочек твоих кто, может быть…

— Может быть, — соглашаюсь равнодушно и сообщаю про между прочим: — Миха звонил. Поздравлял.

— Повадился. Чего это ему от тебя надо?

— Не знаю. С женой может, нелады.

— Нашел утешительницу.

С этого ракурса я не смотрела еще на Михины новоявленные звонки — некстати было о них задумываться.

Все это напоминает мне нас с мамой год тому назад. Мамин прошлогодний образ слишком живо рисуется перед моим внутренним взором.

Было это уже после Нового Года и прямехонько перед короной, в другой жизни, в которую заглядываю теперь одним глазком, будто в фойе фешенебельного отеля. Под напором впечатлений в этом фойе пускает трещины некий гигантский аквариум и разлетается на тысячу осколков. Хлещут воспоминания, захлестывают разговор с мамой, который спешу закончить.

Тогда я впервые увидела маму такой. Видит Бог, нельзя сказать, чтоб жизнь совсем ее не била, но тогда, по-видимому, ударила по-крупному. Странное совпадение — нас обеих ударило через наших детей. Родившихся или нет — не суть.

Дрожащие губы, которые знают, что им нельзя дрожать, а нужно быть сильными, как и ей самой нужно быть сильной. Даром, что дочь то ли пришла, то ли приползла к ней как раз — поведать о страшной своей потере. Теперь — двойной потере.

— Солнышко, Катюшечка, ты ж не аборт сделала…

— Ма-а-ма-а!!! — рыдала я, — ма-а-м! Да какая же ты… ду-у-ра-а!

А она рыдала со мной в унисон. Потом напичкала успокоительными… себя… и меня. И уложила нас обеих спать.

Потом я говорила ей неоднократно, что просто так вышло. Это бывает так. Часто бывает в первом триместре. Не выживает плод. И никакие Михи тут ни при чем.

Но мама упорно не верила.

Она не верила врачам, когда водила меня, маленькую, к ним. Нет, я ничем не болела. Ничем таким. И лечила она меня исключительно сама, предварительно пройдя со мной обследование и возмущенно все отвергнув. Не знаю, может, поэтому я сегодня такая здоровая, а может, наоборот, была бы здоровей, если бы не это.

Да. Я лежала у нее — не на Карла Маркса, этой квартиры тогда еще не было, а в той ее квартирке на диване. Лежала точно так, как тогда, еще раньше. То, что раньше, то было в нашей старой, их с отцом, квартире. Он поздно приезжал домой, она сама всегда после работы забирала меня из садика, опаздывала, задерживалась. Бывало так, что я не дотягивала до ужина и засыпала на диване.

И вот я вспоминаю, как после, лежа на диване с опустевшим животом, который даже толком и потолстеть-то не успел, я судорожно рыдала и вспоминала, как, маленькая, тиранила ее, маму, как терроризировала ее своими пробуждениями после тех засыпаний. Как ревела:

«Мама! Почитай мне сказку, мама! Мама! Ты ОБЕЩАЛА!!!»

«Да я же, солнышко… Я ж только — переодеться… После улицы. А потом прихожу — а ты спишь. А я тебя: «Катя… Катюш…» А ты уснула. Я тебя — и в носик поцеловать… и за ручку тронуть… я ты лежишь и сла-а-адко спишь…»

И мать заискивающе глядела мне в глаза, будто прощения просила, а я прощала милостиво только, если она действительно садилась читать, а кругом — хоть дым коромыслом.

В общем, не была я ребенком-кровопийцей, а была тинэйджером — да что там. Какие там эксцессы, какое бунтарство — тогда был только Миха, и мать на него нарадоваться не могла. А потом нарадовалась. Вдоволь.

Нет, ни при чем он, я ж ей говорила. А что изменил… да. Измена — это у нас в семье больной вопрос, но отцу своему я не судья. И вижу его редко потому, что… работает он много. До сих пор, невзирая на вирусные кризисы. Но — вижу. И мама этому рада.

А сейчас мне — что, заняться нечем?.. Да мало ли, думаю внезапно, свалил там один… под Новый Год… дня рожденья не дождавшись… Ведь так и знала, сколько ни корми этого волчару — все равно в лес смотрит. Он и удрал в этот лес, и опять треснул аквариум — вот ты за маму бедную и уцепилась, как тогда совсем. Забудь уж, наконец.

Что это я болтала за ерунду той по телефону?.. Да кем бы она ни была — вон, как хреново болеть. Или, когда кто-нибудь близкий болеет. А тут еще каркает кто-то. Те мои слова, будто содранные из сценария для мыльной оперы, задним числом просвещают меня насчет… меня самой. Интересно все-таки устроен человеческий мозг. Насколько способен отрицать и отталкивать, но тут же очертя голову бросаться в отрицаемое.

Понимаю, что то был пик, кульминация того состояния, которое все это время перед самой собой отрицала. Рик… засранец, думаю. Привязалась к тебе, что ли? Да к чему там привязываться — просто секс с ним заводил и заряжал. «Приходы» ко мне, появления у меня, ночевки вместе — иллюзия: пусть я не в отношениях, но ведь и не совсем одна.

Да ладно. Все осознала и мне абсолютно не страшно. Пожалуй,