Она уже мертва - Виктория Платова

А может, вся эта инфернальная стихия обживалась совсем другим человеком – Аркадием, мужем Парвати? Он – моряк, а моряки ближе всех подбираются к осьминогам и морским змеям, а с русалками так и вовсе заводят романы. В таком случае, нужно отдать должное мудрой Парвати: она не изводила Аркадия ревностью, напротив, позволила ему сохранить память о подружках. Ее сокровища, если они и существуют, надежно укрыты ковром: он занимает почти все пространство сундука и, кажется, знаком Белке. Это тот самый ковер, которым Лёка застилал телегу с Саладином. Поверх ковра кое-что лежит: книга, завернутая в полиэтиленовый пакет, и пухлая картонная папка. Папка крепко-накрепко стянута тесемками, иначе давно бы уже развалилась. Никаких упреждающих надписей на ней нет, кроме уныло-канцелярского «ДЛЯ БУМАГ».

Канцелярщина отпугнула Белку, и рука ее сама собой потянулась к книжке в полиэтиленовом пакете. При ближайшем рассмотрении она оказалась толстой общей тетрадью, на первой странице которой было выведено:

Инга!.. Это имя выплыло, выпуталось из сетей Белкиной памяти, подобно той самой русалке с крышки сундука. Серебряный русалочий хвост обдал ее тысячами брызг. Об Инге Белка слышала лишь однажды, в давнем разговоре между папой и тетей Верой. Говорить об Инге было неудобно, мучительно – даже под покровом ночи, даже вдали от посторонних ушей. Что произошло с ней? А со всеми остальными, кому строго-настрого было запрещено упоминать ее имя? Где здесь причина, а где – следствие? Только одно можно сказать наверняка: Инга – член Большой Семьи, она ведь тоже Кирсанова! Как Белка и Тата, как папа и отец Ростика и Шила.

Инга – Самая младшая, наконец-то осеняет Белку.

Первые строчки дневника исписаны едва ли не каракулями, между страницами то и дело встречаются высохшие лепестки цветов (Белка без труда узнает маттиолу и анютины глазки – вечных спутников старой веранды), оторванные крылья насекомых – невесомые, поблекшие. Ничего выдающегося в этих записках нет: «у дождика длиные ножки», «коленка разбилась и плачет», «лошатка любит соленый хлеб». Иногда, не слишком часто, встречаются знакомые Белке имена – Петя, Павлик, Славка (скорее всего, уменьшительное от Чеслава). Петя, Павлик и Славка – «три поросенка», они построили домик из соломы, они – «дураки». Наверное, речь идет о каком-нибудь шалаше, мальчишки часто строят шалаши, что само по себе не делает их дураками. Просто Инга не очень-то дружит со старшими мальчиками и совсем не дружит со старшими девочками, мир растений и насекомых нравится ей намного больше. Есть еще один таинственный персонаж – Лу. «Лу думает, что это хорошо», «Лу сказал, что я красивая». Инга никогда не забывает нарисовать рядом с Лу маленькое сердечко. Немудреный вывод, который из этого следует, – Ингу настигла первая любовь.

Не слишком прочная, если судить по последующим записям.

К пятнадцатой странице (все страницы дневника аккуратно пронумерованы) Лу исчезает, а почерк Инги меняется. На смену каракулям приходят четкие округлые буквы, единственный изъян правописания – строчки все время сползают вниз. Инга стала заметно старше, но почему-то решила продолжить свой детский дневник. И еще – она стала рисовать. Много заштрихованных профилей, еще больше – абстрактных кругов и спиралей, лестниц, ведущих в никуда. И – ни одного сердечка.

«Хочу, чтобы он умер» – непонятно, кому это адресовано.

«Хочу, чтобы я умерла» – еще через страницу.

Это очень грустный дневник.

Рисунки становятся все тревожнее, и, хотя Инга еще балансирует на грани абстракции, круги и спирали постепенно сменяются вполне реалистическими деталями. Больше всего она любит рисовать людей, но части их тел перепутаны и заново разложены в произвольном порядке. Вторая по популярности тема – аммониты: из жерла свитых в кольцо раковин торчат руки с крючковатыми пальцами, невозможно определить – мужские они или женские, и к чему именно тянутся. От дневника начинает ощутимо попахивать сумасшествием, еще большее сумасшествие – рассматривать его здесь, в не самом радостном месте. Белка изучит дневник потом, когда выберется отсюда.

Когда Сережа позволит ей выбраться отсюда.

Лучше бы Белке было не переворачивать страницу. Хотя страница и выдает в Инге отличную рисовальщицу, но сам рисунок… Мертвый дельфин. Белка догадывается о том, что он мертв, еще до того, как видит глубокие раны на гладкой коже. Даже если бы их не было – она бы все равно поняла, что он мертв. Непонятно, откуда возникло это ощущение. Инга – отличная рисовальщица, а смерть – отличный натурщик, терпеливый, способный позировать сколь угодно долго.

Подпись под рисунком:

Никогда, никогда Белка не смогла бы сказать то же самое о себе. Вся ее жизнь – цепочка зависимостей. От множества вещей и обстоятельств, от людей, которые ничего не значат. Или, наоборот, значат слишком много. В то лето она так хотела увидеть живых дельфинов, но пришлось довольствоваться мертвым, так и не увиденным. До этого был мертвый Лазарь, а два мертвеца для одной маленькой девочки – явный перебор. И вот теперь она снова видит дельфина – на этот раз нарисованного. Ее память так же изрезана винтами, как и тело несчастного животного. Что бы она ни сделала, куда бы ни отправилась, – от того прекрасного и пугающего августа не уйти.

Ну все, хватит.

Дневник перекочевал в сумку, а Белка еще какое-то время раздумывала, стоит ли ей приступить к осмотру папки или лучше остановиться. Что она хранит – свидетельства душевной болезни Инги? Взгляд на эту болезнь со стороны или, напротив, еще сотню дневников и альбомов со списанной с натуры смертью? В любом случае, десятилетия скрываемая семейная тайна перестала быть тайной: в большой и крепкой на вид семье обнаружилась дурная кровь. Но ведь это не вина Инги – беда. Расстройство психики могло случиться с кем угодно, это не повод объявлять человека несуществующим. Не повод стирать в памяти его образ, воспоминания о нем. Что случилось с Ингой потом? Жива ли она или умерла в одной из психушек, в полном одиночестве? И уже потом, простоволосую, отчаявшуюся, ее принял на борт Корабль-Спаситель?

Оказаться вычеркнутой из памяти самых близких – все равно что умереть. Хуже, чем умереть.

Вот что делали день за днем все члены Большой Семьи – вымарывали Ингу. Заштриховывали, запихивали что есть сил в окаменевшую аммонитовую трубу, а она лишь протягивала дрожащие пальцы, молила о пощаде. Но все были глухи и тетя Вера, и папа, и (как подозревает Белка) остальные, а самая главная среди них – Парвати. Жестокая, надменная старуха. Она всю жизнь обладала иррациональной властью над своими детьми, даже тогда, когда они выросли и сами стали родителями. Все, на что их хватило, – попытаться защитить собственных детей от старушечьего диктата, не поэтому ли встречи со старой каргой были сведены к минимуму?

Не поэтому.

И Сережа… Куда деть Сережу? Повелитель кузнечиков – самый справедливый человек на свете, самый добрый. И самый независимый, потому что всесильный. И вот этот самый справедливый человек любил Парвати. И она любила его. Обожала.

Где же правда?

Тесемки на папке развязываются сами собой, и первое, что видит Белка, – фотография. Девочка лет одиннадцати-двенадцати, в ее лице можно найти отсветы всех, кого Белка когда-либо знала: Маш, Аста, Тата и даже Аля, нет лишь… ее самой. Белку исключили из клуба избранных, на секунду она чувствует легкий укол в сердце.

Лу сказал, что я красивая.

Девчонка и впрямь прехорошенькая. Темноволосая, но почему-то с одинокой белой прядью, заправленной за ухо. У нее прозрачная кожа и черные, пытливые, немного настороженные глаза. Несмотря на настороженность, девчонка улыбается во весь рот. Он перепачкан клубникой, и на коленях она держит целую тарелку отборной, крупной клубники. Белка пытается вспомнить, остались ли в саду клубничные грядки?

Нет.

Их нет сейчас, их не было и тогда, двадцать лет назад. Клубнику уничтожили, как уничтожили любую память об Инге. А образовавшуюся на ее месте пустоту заполнили уныло-провинциальными помидорами, перцем и огурцами. Заслонили телами предателей, недостойными даже полных имен; нельзя же считать именами все эти В., П., С. и Ч.! Девчонка с фотографии еще не знает, что ее ждет, – и потому улыбается. А еще потому, что она защищена. Темный прямоугольник на заднем плане (именно на него опирается любительница клубники) поначалу кажется Белке частью стены. И лишь потом она понимает – никакая это не стена, не стул. Кто-то, оставшийся невидимым для объектива, непроявленным, сидит к девчонке спиной. Именно в эту спину она и вжалась.

И ей – хорошо!

Снова пробили часы – теперь уже за Белкиной спиной, еще пятнадцать минут оказались списанными с баланса вечности. Белка захлопнула папку и попыталась засунуть ее в сумку. Папка – слишком объемная, влезает лишь наполовину, и даже если избавиться от бальзама «Звездочка» и посадочного талона, делу это не поможет.