Она уже мертва - Виктория Платова

Улыбается!

И в этой улыбке нет ни капли снисходительности, одна лишь нежность.

– По рукам? – спрашивает Сережа и протягивает открытую ладонь.

Белке так хочется ухватиться за эту ладонь, что она согласна на все, что угодно, даже на невообразимые пять лет.

– По рукам!

– Вот и отлично.

Рука у Сережи горячая и жесткая, хотя ее жесткость не идет ни в какое сравнение с тяжелыми рукавами свитера… куда, кстати, он подевался? Исчез так же, как и возник, но теперь Белку не волнует дурацкий свитер. Теперь, когда Сережа держит ее ладони в своих и даже не думает отпускать.

…Воспоминание об этом прикосновении так реально, что Белкины пальцы немеют. Десятилетие – вечность, когда тебе одиннадцать, следовательно, за ее плечами целых две вечности. Промелькнувшие почти незаметно. И если при встрече Сережа спросит: «Как ты жила, Белка?» – она ответит:

«Быстро».

То есть сначала – не очень, а потом – все быстрее и быстрее, как будто несешься с горы, не в силах остановиться. Этот безумный бег может быть прерван лишь препятствием, и Белка хорошо знает, что это за препятствие – Сережа.

Сережина нежность, память о которой все еще живет в ее сердце.

Белка без ума от дорогих мужских парфюмов – еще со времен мучительного стамбульского романа с Эмином. Впрочем, не таким уж он был мучительным, скорее немного приторным, как и сама Эминова любовь. Рахат-лукум – вот чем она была. Рахат-лукум, нуга, пахлава с орехами – все восточные сладости разом. Они липнут к зубам, и избавиться от них не так-то просто. Как и от мысли о том, что все в Эмине преувеличенно: он нежен, как девушка, склонен к мелодраматическим эффектам, как женщина средних лет, и сентиментален, как старуха кошатница. Должно быть, он и сам тяготился своей женственной мягкостью, оттого и предпочитал одеколоны с терпким, горьковатым, очень мужским запахом.

Они нравились Белке. Все до единого.

Но этот, незнакомый ей, – самый лучший.

Плохо соображая, что делает, Белка сняла свитер с крючка и напялила его на себя. Он был великоват, но не настолько, чтобы в нем потеряться: все-таки ей не одиннадцать. Нужно лишь закатать рукава, почему-то – такие же жесткие, как и у того старого свитера с сеновала. Справившись с рукавами, она моментально почувствовала, как по телу разливается блаженное тепло.

Что ж, можно идти дальше.

Еще одна пешка, на этот раз – белая, хорошо заметная на темных плитах, которыми выложены дорожки зимнего сада: Сережа все предусмотрел, с такими подсказками с пути не собьешься! У массива уходящих куда-то вверх лиан она нашла ладью, у цветника с чайными розами – белого коня, а затем плиты закончились, их сменила галька. Этой гальки полно на берегу, она досталась Сереже совершенно бесплатно, но в чем смысл имитации прибрежной полосы? Чтобы Белка снова почувствовала себя одиннадцатилетней? Если так – остается только найти куриного бога и загадать желание!

Куриный бог нашелся через минуту, а потом еще один и еще. А потом Белка, неожиданно увлекшаяся столь беспечным детским занятием, наткнулась на поясной ремень. Полусвернутый в кольцо, он валялся прямо посередине дорожки. Судя по потрескавшейся коже, ему было немало лет. Медная бляха потемнела от времени и обзавелась зеленоватыми разводами. Но рисунок на ней все же просматривался: старинный автомобиль с огромным клаксоном, больше напоминающим граммофонный раструб. И волнистая надпись под автомобилем: JAZZ.

Белка не помнит, чтобы они с Сережей когда-нибудь разговаривали о музыкальных предпочтениях. И самого ремня она не помнит – ни на ком из старших обитателей дома Парвати. Взять его с собой или оставить там, где лежит? Белка в задумчивости повертела ремень в руках: его внутренняя сторона тоже не несла никакой информации. Почти никакой. Если не учитывать букву «А», процарапанную сантиметрах в десяти от бляшки. Достаточно глубокие, царапины залиты каким-то веществом – то ли краской, то ли воском, оттого «А» и получилась немного выпуклой.

А – Аля.

А – Аста.

Этот ремень – широкий и длинный – вряд ли подошел бы девушке. Скорее юноше, мужчине, но в их семье нет никого, чье имя начинается на «А». Только Белкиного деда, моряка, звали Аркадий. Что ж, моряки могут слушать джаз и разъезжать на старинных автомобилях, но вряд ли это приветствовалось на угрюмом судне «Машук». Во времена «Не тронь меня!» джаза не существовало, автомобилей – тоже, даже таких допотопных. Остается Корабль-Спаситель, достаточно вместительный, чтобы устроить на нем целую автомобильную палубу…

Где-то в глубине зимнего сада раздался бой часов, и Белка вздрогнула. Ударов было ровно шесть – неужели сейчас шесть часов вечера? Ноябрьская темнота, окружающая лианы, колонию роз, крохотные мандариновые деревца, лимонник в кадке, подтверждает это.

Судя по басовитому звуку, часы должны быть внушительными – никак не меньше напольных, что когда-то стояли в гостиной Парвати, а теперь доживают свой век в Лёкиной мастерской. И они где-то совсем рядом. Белка прошла вперед еще несколько десятков метров, после чего дорожка раздвоилась. Оба ее конца тонули в темноте, – какой выбрать? И шахматных подсказок больше не было – должно быть, у Сережи кончились фигурки.

Нет-нет.

Он готовился к встрече. У него была масса времени, чтобы подготовиться. Чтобы продумать все до мелочей. Если бы дело было только в шахматах, ему ничего не стоило вернуться в зал и взять недостающие фигурки. Просто здесь, у перепутья, правила поменялись. И Сережа решил проверить свою двоюродную сестренку на сообразительность. Не растеряла ли она ее за двадцать прошедших лет? Что сделала бы взрослая, не особенно счастливая и не очень талантливая Полина Кирсанова, колумнистка бессмысленного модного журнала? То, что делает любой человек, который давно вырос и думать позабыл о наивных детских секретах, о страшных детских тайнах, о детской игре «Вы поедете на бал?», – она бы прошлась по каждой из дорожек до конца.

И – разочаровала бы Сережу этой своей неказистой тридцатитрехлетней мудростью.

Но Белка снова чувствует себя одиннадцатилетней, у нее легкие быстрые ноги и острое зрение, она просто обязана выбрать правильный путь и оправдать ожидания Повелителя кузнечиков. Острое зрение – ее козырь, и Белка, даже не присаживаясь на корточки, видит сразу несколько затерянных в гальке куриных богов (пусть пока полежат!). Каждую прожилку на лепестках ирисов, каждую трещину на изумрудно-зеленых стволах бамбука. Целая бамбуковая рощица расположилась вдоль правого рукава дорожки.

А вот и подсказка!

Такая явственная, что Белка удивляется: почему она не заметила ее раньше? На самом ближнем бамбуке красуются тонко вырезанные иероглифы

Сережина татуировка! Белка прижимается к ней лбом, как если бы это была его рука; сердце ее отчаянно колотится, на глазах выступили слезы. Милый, милый Сережа, из всех он выбрал именно Белку! Тогда – и сейчас. Сейчас.

Сейчас-сейчас, Сережа, я уже бегу к тебе! Она и впрямь ускоряет шаг, а потом, не выдержав, переходит на бег, чтобы через минуту упереться в… ширму.

То, что это ширма, Белка поняла не сразу. Яркое освещение сменилось полумраком, в нем утонули кустарники и цветы, теперь идентифицировать их невозможно. Остается лишь вдыхать запахи – цветок апельсина, чайная роза, гибискус и даже зелень сочных томатных плетей. Времена их цветения перепутаны и разложены в произвольном порядке, чтобы еще раз напомнить Белке: Повелитель кузнечиков всесилен. Издали ширма кажется ей еще одной дверью. Уменьшенной, но не настолько, чтобы прибегнуть к помощи волшебного пирожка. И лишь подойдя к ней достаточно близко, Белка понимает: это – ее старая знакомица, что отделяла спальню Парвати от «кабинета», где та вязала салфетки. Минареты и купола из «Тысячи и одной ночи» все так же тускло сияют. Сколько ночей прошло с тех пор? Много-много тысяч, и наверняка на обратной стороне ширмы появился миллион новых дорожек, проложенных жуками-древоточцами. Белке сложно оперировать крупными величинами (тысяча, миллион), и она сосредотачивается на цифре помельче – два.

Ведь до самого пола ширма не доходит, и в образовавшемся пустом пространстве парят два красных сандалика. То есть они не парят, они стоят на полу, на небольшом отдалении друг от друга; правый чуть выдвинут вперед, левый прикрывает тылы.

Это – ее собственные сандалии!

Маленькие предатели, так не вовремя распустившие язык и с потрохами сдавшие несчастную Белку Маш. Голова у Белки кружится, ее охватывает необъяснимый страх – как тогда, в детстве. И в какой-то момент становится трудно дышать – словно теннисная туфля снова уперлась ей в горло. Откуда здесь взялись Белкины сандалии?

Объяснение, которое лежит на поверхности: Белка забыла их в то лето в доме Парвати. Ведь их с папой отъезд был похож на бегство, а когда бежишь без оглядки, – что-нибудь да позабудешь. Странно, что в воспоминаниях Белки красные сандалии привязаны только к ширме и к теннисным туфлям, а что было с ними до и что случилось после, – Белка не помнит.