Юрий II Всеволодович - Ольга Гладышева

На беду, кроме Бату, о давней камской неудаче Субудая узнали и царевичи — чингисиды Гукж-хан и Менгу-хан. В отличие от осторожного и скрытного Бату, эти двое выдали себя, и Субудай вскоре после переправы через Итиль при впадении в нее Еруслана отослал их в поход на половцев. Конечно, еще на курултае принято решение покорить не только орусов, но и соседние с ними народы — булгар, мордву, буртасов, асов, половцев. И военачальниками Гуюка и Менгу назначили заранее, но ведь Субудай отправил с этими двумя ханами почти четверть всего воинства, не согласовав этого заранее с Бату, хорошо, что Менгу был другом и пришел прощаться, где и рассказал все.

Верный пес Чингисхана Субудай знал, что не посмеет выказать своего негодования молодой предводитель похода. Однако не может он не знать и того, что Бату по-монгольски значит — твердый, крепкий. Если не знает он, безродный пастух, этого, то любимый внук и надежда Потрясателя вселенной образумит его, ведь главная часть похода еще впереди.

Взятие Е-ли-цзяни и ее мелких городов не прибавили славы ни Бату-хану, ни Субудай-багатуру. А главное, по-прежнему не было полной ясности: что же это за народ такой орусы?

На курултае Субудай рассказывал, как бился он на Калке с князем Ми-чисы-лио, и такой вывод сделал: орусы народ доверчивый, но крутой.

Е-ли-цзянцы подтвердили правильность слов Субудая: ни сам их главный город, ни один самый ничтожный не сдался без боя. О десятине во всем даже слушать не захотели, ответили куда как высокомерно:

— Лучше нам помереть, нежели сором на ся прияти! Отцы и деды наши испокон дани никому не даваша, а за свою землю и честь головы складаша. То же и мы!

И ведь так и сделали, как сказали!..

А Федор-то, щенок, самому джихангиру Бату-хану в лицо рассмеялся, нечестивым царем обозвал! Ну ладно, он получил за это свое, но хатуня-то его — с дитем млекососущим о землю сама расшиблась! И что бы значило это? Бату смутно чувствовал, что то был прекрасный порыв во имя любви и супружеской верности, но понять и оценить его не мог. Никогда и нигде не встречал он ничего подобного, а ведь хатуней-то чужих побывало на его ложе столько, что и не счесть.

И ни одного орусского пленника не удалось привлечь на свою сторону. Лишь вон Глеб Рязанский, презренный старик, прибился, но человек он мутный, дрянной, да и тот последнее время неразговорчив стал, глазами зыркает туда-сюда…

То, что при взятии Е-ли-цзяни полегло немало и его воинов, Бату-хана мало беспокоило. Неисчислимая его орда в пути таяла и тут же восполнялась и будет еще увеличиваться за счет покоренных народов.

И то еще удивительно, отчего это орусы называют их всех татарами? Нет тут никаких татар. Потрясатель вселенной Чингисхан истребил их всех как ненавистных врагов, примеряя детей татарских к тележной оси. Есть в орде меркиты, кераиты, кипчаки, ойраты, найманы, Их всех поначалу стали звать без разбору монголами, а пришли на Русь и стали, вишь ты, татарами. И что это все они, и князь Федор тоже, решили, будто мы — татары? Нешто из великого презрения стали называть нас столь ненавистным именем?

Словно желая убедиться в собственной правоте и получить подтверждение тому, что в его стопятидесятитысячном воинстве нет татар, он вдруг решил объехать верхом на коне все тумены. Про себя он знал, что не вдруг и не случайно такое решение у него возникло, еще рано утром молодые царевичи-чингисиды Кулькан и Бури намекали ему, что Субудай-багатур оттягивает продолжение похода по каким-то одному ему известным причинам, а воинство тем временем разлагается от безделья, грабежа местных жителей да беспробудного пьянства.

Он встал с кованного золотом трона, подошел к пологу и крикнул наружу:

— Коня мне!

Нукеры проворно сняли попону с саврасого иноходца, накинули седло, затянули подпругу, сменили на голове коня оборота на дорогую, украшенную золотом и драгоценными камнями уздечку с наборным поводом. Конь был готов к скачке как раз в тот миг, как Бату-хан вышел из шатра. В тяжелой горностаевой шубе, покрытой зеленым шелком, он поднялся в седло сам, без помощи стремянного и погнал коня вдоль заснеженного берега Оки в сопровождении телохранителей, одинаково одетых и на одинаковых, рыжих лошадях.

После взятия Е-ли-дзяни всем воинам было дано, как водится, три дня на разграбление города и на отдых. Но шел уже седьмой день после первой большой победы над орусами, празднование ее явно затягивалось. Хмельных напитков в городах и селах Е-ли-цзянщины запасено было столь много, что хватило с избытком на всех. Пили, верно, день и ночь, не зная меры, иные так до рвоты, а извергнув из желудка излишки, тотчас же восполняли утраченное. Не все, конечно, так; многие просто ели в запас да отсыпались. В пути пищей было мясо павших лошадей да жареное просо, а сейчас и баранины вдоволь, и овощей разных, а еще копчености, сало. Спали кто в опустевших избах, кто в наспех сколоченных будках или хворостяных шалашах, а кто так, как привыкли в монгольских степях: раскатывали отвороты длинных рукавов, чтобы не мерзли руки, накрывались с головой и закапывались в мягкий снег.

Бату спокойно чувствовал себя в седле иноходца, конь не скакал, а словно плыл по воздуху.

— Байза! — опережал хана крик, летевший от сотни к сотне.

Получив своевременное предупреждение, даже уснувшие или захмелевшие воины успевали к прибытию джихангира привести себя в порядок и пасть на колени.

Не доезжая до развалин, в которые превратился город, Бату развернул коня и сразу повстречался с царевичем Кульканом. У того под седлом был конь тоже саврасой масти, какую любил Потрясатель вселенной Чингисхан.

Поздоровавшись, пошли небыстрым ходом стремя в стремя.

— Я гнался за тобой, — сказал Кулькан.

— Понял. Но зачем?

— Сказать тебе, что луна стала полной, вот-вот пойдет на убыль. А шаманы пророчат…

— Знаю. И что же?

— А Субудай будто не знает, что нельзя начинать поход на убывающей луне, чего он медлит?

— Спроси его.

— И спрошу! А что? Спрошу!

— При мне спросишь. Я буду в ставке. — Бату послал иноходца и вырвался далеко вперед.

Возле своей золотисто-желтой ставки легко спрыгнул с седла, вошел в шатер быстрым шагом. Нукеры опустили за ним ковровый полог и встали у входа, перекрестив копья.

Он сидел в шатре в одиночестве. Не на троне, а опустившись на пятки возле никогда не затухавшей жаровни. Смотрел на малиновые угли остановившимся взглядом, стараясь подавить зародившийся в груди гнев.

Кулькан встретился ему не случайно. А караулил его не за тем, чтобы жаловаться на Субудая: упрекая старого полководца за медлительность, метил попасть отравленной стрелой в самого Бату-хана. Он никак не может подавить в себе зависть и обиду на то, что не его курултай назначил джихангиром — главным предводителем объединенного воинства. Из одиннадцати участвовавших в походе царевичей священных кровей Кулькан — младший и единственный оставшийся в живых сын Потрясателя вселенной — был самым знатным, а потому рассчитывал на наивысшую почесть. Курултай рассудил, что Кулькан еще молод, неопытен в воинском деле и отдал предпочтение его племяннику Бату. Ни решение высшего совета на Курултае, ни молодость и неопытность не смущали самолюбивого девятнадцатилетнего хана, Кулькан знал одно: он — единственный сын повелителя народов и призван самим Небом закончить то, что не успел исполнить отец, и он верил, что покорит вселенную скорее, вернее, чем кто-либо, чем Бату или Гуяк, чем кто-либо из чингисидов.

Батый вспомнил свой ответ, когда они скакали вместе, одобрил сам себя: правильно, пусть этот слепой кутенок попытается гавкнуть на самого Субудай-багатура! И при всех!

Верхоконные бирючи помчались оповещать царевичей-чингисидов и темников о том, что джихангир собирает в ставке совет высших военачальников.

Шатер Бату-хана выделялся не только своим богачеством, но и размером — в нем могло бы поместиться одновременно не меньше пятидесяти всадников. Та часть, где стоял трон, была выгорожена расшитыми золотом коврами и находилась в самом центре, прямо под отверстием в крыше.

Царевичи останавливали своих коней в отдалении от шатра, а дальнейший путь проделывали пешком.

Первым вошел Кулькан, за ним братья Бату-хана Орда, Шайбани и Тангкут, внуки Чингисхана от других сыновей — Хайдар, Буджек, Монкэ и Бури. Хотя все они величались ханами, нукеры останавливали их у входа словно безродных десятских — для всех без исключения необходимо очищение огнем.

Поочередно шли они меж дымящихся жертвенников, которые окуривали их сизыми клубами, очищая их сердца от дурных помыслов, отгоняя духов зла. Два нукера поддерживали копьями дверной полог, бдительно следя, чтобы никто не наступил на священный порог, хотя эта забота была излишней — каждый знал, что осквернение ханского порога непременно карается смертью. За порогом царевичи складывали свое оружие и проходили внутрь.