Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

по моде прошлого века на нее вопросительно смотрели глаза, огромные и глубокие. На доамну Нину женщина похожа не была. Как и на старую доамну Наку, Талину бабушку. Она стала вертеть в руках пожелтевшую фотографию. На обороте была сделанная по-французски надпись, а под ней — росчерк-подпись, почти неразличимый.

— Кто эта дама? — спросила она у Тали.

— Что за дама?

— Вот эта, на фотографии… Знаешь, выпала из книги. И если уж посмотрела…

— Эта! Так это же княгиня Дадиани. Любимая учительница мамы. Любовь, кстати, была взаимной. Что подтверждает надпись на обороте.

— Как? Вот эта?..

— Чему удивляешься? Или не знала о ее существовании? Да, милая моя. Иначе почему бы осталось в памяти имя?

— Но я думала, что она жила сто лет назад.

— Ни в коем случае. Как это ни покажется странным, была современницей наших с тобой матерей. И думаю: все лучшее, что есть в маме, в твоих преподавательницах, домнишоарах Дическу, заложено именно такой учительницей, какою была Наталия Георгиевна Дадиани. Когда она умерла, мама поклялась, что если у нее будет дочь, она даст ей имя «Натали» и запишет в тот же лицей, где училась сама. Как видишь, мама обожала ее. Даже странно, что фотография пылится среди старых книг. Может, и о ней забыла? Хотя чему тут удивляться? Знаешь, Муха, я часто думаю, что та большая любовь, о которой написано столько книг, теперь больше не существует.

С тех пор прошел год. Давно уже не открывала Мария шкаф, хранивший тайны юности любившей и бывшей любимой женщины. Сейчас, вернувшись после гастролей в Четатя Албэ, Тигине и Бельцах, она пришла повидаться с Тали. Увидеться и поговорить — ведь ее отъезд из Кишинева был делом решенным. Но никто еще не знал о нем. Даже мама. Мария знала, что шаг, на который она решилась и к которому, по сути, всю жизнь готовилась, вызовет у нее недоумение, протесты, может, даже огорчения. И не только у мамы — у всех близких. Поэтому старалась не открывать ни перед кем душу. Даже перед Тали. Она присела, взяла наугад несколько книг. Стала медленно, чтоб подольше тянуть время, перелистывать. Может, просто и с ними прощалась… Теперь она знала многие и многие стихи наизусть. Поискала у Блока одно из тех, которые неизменно очень болезненно воспринимала, поскольку казалось, написаны они прямо про нее.

Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою…

Захотелось плакать. Она попыталась прогнать это необъяснимое состояние тоски, но стихи звучали в ушах точно реквием по угасшей жизни или, может, как предсказание горестей, которые только еще ждут ее.

Сумерки полностью сгустились. Что только может разобрать Тали в этой темноте? Однако та не отрывалась от книги. Марии хотелось сказать ей, чтоб перестала читать, но она не сделала этого, продолжая сидеть в темноте, одолеваемая все теми же неусыпными мыслями, которые сейчас уже не казались ей такими радостными, как с приходом сюда. Правдой, однако, было и то, что чтение стольких старых книг, эта смесь твердости духа и нежности, которая, казалось, исходила от них, неизменно вызывали в ее душе смятение и растравляли заглохшую, тщательно скрываемую боль.

— Ух! — послышался в конце концов слегка хриплый от долгого молчания голос Тали. — Ух! Уже совсем стемнело! Ничего не вижу!

— Зажги свет, — сказала Мария. — Иначе испортишь глаза.

— А ты?

— Я давно уже перестала.

— Что тогда делала?

После сумрака, царившего в комнате, свет вспыхнул необыкновенно ярко, и Тали испуганно закрыла глаза, в которых промелькнула печальная искорка.

— Что же ты делала? — повторила она, осторожно открывая глаза. — Как всегда, мечтала?

— Темнота располагает к задумчивости. Для сердца это, может, плохо. Зато для глаз… Посмотри, какие у тебя красные глаза.

Тали подбежала к зеркалу.

— Тали, — решилась наконец Мария, посчитав, что подруга достаточно долго любуется своим отображением, — слышишь, Тали? Я уезжаю с Вырубовым.

Тали, которая все еще находилась в плену колдовской любви Пауля и Вирджинии, оторопело посмотрела на нее.

— Ты что-то сказала?

— Я уезжаю с Вырубовым. Выхожу за него замуж.

Тали ужаснулась:

— Ты что это, Муха? Как можно? Он же старик! С ума сошла, что ли?

— Ничуть не старик, — нахмурившись, проговорила Мария. Теперь каждый будет напоминать об его возрасте… — Не старик. Зрелый, солидный человек.

— А Кока Томша? Он же любит тебя, Муха!

— Не выдумывай. Примерещилось. И ему, и мне. Был такой красивый майский день, цвели акации, у меня было тяжело на душе, оттого что умерла совсем молодая девушка. Вот настоящая разгадка.

— А с этим, Вырубовым, у тебя — настоящее?

— Да.

— Неправда, Муха! Ты не можешь любить его!

— Но люблю!

— Неправда, неправда, — взорвалась Тали, и ее голубые глаза мгновенно наполнились слезами. — Это невозможно. Ты любишь в нем артиста, а себе говоришь неправду, будто влюблена в человека. А Кока просто умирает по тебе. Знай, что умирает. Сам недавно сказал.

— Эх, Тали. Все это детство. Прошу тебя, успокойся. Что ж касается Коки, то, уверяю, он давно уже забыл меня. Кроме того, я его не люблю.

— Да что с тобой, Муха? Как можно было так измениться за это короткое время? С тех пор как приехал этот проклятый Вырубов…

— Не говори о нем плохо, Тали. Это необыкновенный человек. И, похоже, прожил не очень счастливую жизнь.

— Все они такие. Соблазнители. В любом романе…

— Жизнь куда более сложная штука, чем романы, Хотелось добавить: «в особенности те, которые любишь читать ты», — но не стоило обижать подругу,