Леди с дурной репутацией - Тереза Ромейн

глаза, он вдохнул глубоко, насколько было можно, запах пыли от штор и старого металла, истертого дерева, тонкий аромат апельсинов. Это были такие знакомые ароматы его комнаты. Грудная клетка напряглась, легкие наполнились до предела, а сердце громко застучало.

Медленно выдохнув, он набрал полную грудь снова, потом повторил, и еще. Каждый вздох был похож на предыдущий и все же немного другой. Та же самая комната, тот же воздух, но все равно что-то менялось.

Джордж открыл глаза, подобрал скомканную бумагу, разгладил ее, потом подошел к полкам, вытащил чистый лист и оглядел пузырьки с химикатами. В смолистом свете лампы стеклянные сосуды цепко хранили свои секреты. С трудом он мог бы отличить один от другого: в глазах расплывалось.

Он испробовал каждую комбинацию, которую мог придумать, но только из нескольких компонентов: солнечного света, бумаги, солей серебра, окислов железа.

Касс была категорична: схемы помогают открыть правду, если только определить их. А правда заключалась в том, что он находился внутри схемы бесконечного мельтешения: менял какие-то мелочи, не достигая чего-то реального, может, даже и не надеясь на результат.

К дьяволу!

Что, если поработать с пластинами из чего-то еще — из стекла например? Нет, оно хрупкое. Может, олово? Что-то не хрупкое, не ржавеющее и не тусклое — что-то такое, что может зафиксировать навсегда.

Он мог бы заказать пластины из олова и цинка. Они обойдутся в цену земли, но он не привык копаться в проблемах. Пробуя разные вещества, он исходил из того, что они наверняка не дадут результата, но при этом нужно, чтобы они обладали такими достоинствами, как легкость в обращении и доступность.

К дьяволу все это! К дьяволу хрупкое стекло, ржавое железо или тусклую бронзу, а также медь, покрытую зеленой патиной, и потемневшую латунь! К дьяволу серебро, которое чернело, как бы он ни старался! Он ловил изображения с помощью клея, камеди, битумов. Он на несколько часов выставлял камеру на солнечный свет, ловил каждый лучик, чтобы заставить проявиться изображение.

Ему нужно придумать новую схему — схему, которую можно понять. И он будет настойчиво заниматься этим, пока все не завершится.

* * *

Закончив дела в лаборатории, Джордж вспомнил, что кольцо с изумрудом до сих пор лежит у него в кармане. В этот момент он шел к лестнице, поэтому просто сменил направление и, подойдя к двери в комнату герцогини, постучал.

Его удивило, что Гатисс не ответила тут же: горничная почти никогда не оставляла хозяйку одну. Но даже горничным требуется удовлетворять свои естественные надобности, так что он предположил, что та отлучилась в ванную или на кухню.

Возвращаться сюда в другой раз не хотелось, поэтому он приоткрыл дверь и, переступив через порог, тихонько направился в другой конец комнаты. Там стоял письменный стол, небольшой, изящный, которым никогда не пользовались. Он собирался оставить кольцо там, когда услышал тусклый голос, который донесся до него с кровати:

— Джордж, ты покалечил руку?

Герцогиня проснулась — как раз настолько, чтобы заметить на нем бандаж.

Джордж повернулся к кровати с балдахином:

— Доброе утро, матушка. Да, вот… случилось. Повредил плечо.

Объяснение его присутствия в спальне матери выглядело не вполне адекватным. У него не было заведено приходить сюда каждое утро, чтобы просто пожелать ей доброго утра, хотя, наверное, следовало бы.

Шторы были раздернуты, и от солнечного света комната вдруг показалась теплой и приветливой. Ее светлость сегодня выглядела довольно неплохо — в утреннем платье, с аккуратно уложенными волосами. Если бы герцогиня сейчас стояла и держала глаза открытыми на несколько секунд дольше каждый раз, то выглядела бы почти так же, как прежде.

— Я возвращаю кольцо, — объяснил Джордж. — Помнишь, то кольцо с изумрудом, которое ты давала мне? Гатисс в гардеробной? Я бы сразу передал его ей.

— Она пошла ужинать, — пробормотала герцогиня.

— Ужинать? — с сомнением переспросил Джордж. — Для ужина рановато. Может, завтракать?

— Может быть.

Это означало, что Гатисс может быть где угодно и что может вернуться в любой момент.

— Я положу кольцо на письменный стол.

Никто из слуг не имеет права входить в спальню, пока не вернется горничная хозяйки, так что с кольцом ничего не случится. Если оно больше никогда не украсит руку Касс, то зачем оно ему нужно. Даже смотреть на него не хотелось.

Герцогиня что-то пробормотала, что могло быть чем угодно, как согласием, так и возражением. В любом случае это ничего не значило.

Он положил кольцо на стол и повернулся к двери, когда услышал бесцветный голос:

— Она вернется к следующей дозе. Гатисс никогда не пропускает время приема.

— Конечно, не пропускает, потому что ты сказала ей, что не можешь жить без лекарства.

Когда герцогиня повернула голову и взглянула в его сторону, Джордж заметил в ее глазах призрачный укор.

— Да, не могу: так легче проходят дни. Они все одинаковые, я с трудом их различаю.

Скорее всего, это правда. Что положило начало ухудшению ее здоровья, он не знал: возможно, всего лишь напряжение мышц спины или дрожь в лодыжках, — но болезнь приковала ее к месту, лишив обычной каждодневной деятельности, а пустоту надо было чем-то заполнять.

Джордж это понимал, потому что сам заполнил такое количество пустот ночами, переходившими в утро, крепкой выпивкой, а когда остановился, поняв, что состояние здоровья матери становится угрожающим, то не мог сообразить, что делать с брешами в собственной жизни. Ему казалось, что никогда не сможет заполнить их.

Джордж выплыл только благодаря первому из своих неудачных экспериментов по созданию изображений с помощью света и химикатов. Когда отец попросил его вернуться в Ардмор-хаус, он сделал это даже с радостью: кто-то нуждался в нем. Это всегда прекрасно поначалу, до тех пор, пока ты не обнаружишь, что до тебя вообще-то никому нет дела.

— Ты же герцогиня, — сказал он, наконец, — а значит, имеешь право проводить время как хочешь.

— Когда-то я тоже так думала, но вот таким образом легче.

Джордж не мог контролировать, что она делает все время, в особенности если учесть, что представлять себя миру — или даже выживать в нем — противоречит ее наклонностям. Он это знал, но все равно отказался от собственного жилья и поменял свою жизнь, чтобы попытаться помочь ей.

Джордж не стал жалеть об этом. Он действительно помог, хотя себе, возможно, больше, чем матери. Никто не стал бы отрицать, что он изменился в лучшую сторону — и физически, и с точки зрения финансов — по сравнению с теми временами, когда снискал себе славу прожигателя жизни