Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

Что-то мне подсказывало: эта женщина вполне способна откусить мне язык. И прямо на глазах у всех, потому что, посмотрев по сторонам, я увидел всех обитателей нашего лагеря. Все следили за мной: сотня рабов Эргастера, Куал и Сервус. И все видели, как мой поцелуй повис в воздухе.

Какой конфуз, Прозерпина! Как глупо я поступил! Поцеловав ее, я мог получить хорошую трепку, а отказавшись от своей затеи – потерять престиж. К счастью, я вырос в самом хулиганском районе Рима.

Я воздел руку к небу, словно моля Юпитера о терпении, и завопил мелодраматичным тоном, чтобы меня слышали все:

– Нет, о женщина, нет! Мне тоже хотелось бы утолить наше желание, но мои обязательства перед Республикой важнее! Усмири свою страсть!

Я встал и зашагал широким шагом обратно в лагерь.

Видишь ли, Прозерпина, любовь, как и юмор, может быть весьма циничной. Но я был так рассержен и разъярен, что, проходя мимо Сервуса, прокричал возмущенно:

– Ахий, очевидно, не обучают сдерживать пыл своих гениталий!

Конец Света, Прозерпина, сгущал трагические краски. И комические тоже.

* * *

Я уединился в своем паланкине и сто раз перечитал краткое послание Цицерона. Иногда, Прозерпина, самые великие умы соседствуют с мозгами праздными и пустыми. Дело в том, что мой отец воспользовался представившейся возможностью и приложил к своему письму еще одно. Мне его написал мой добрый друг Гней Юний Кудряш. Когда я читал его в ту ночь и в тех обстоятельствах, мне казалось, что оно написано из иного далекого мира, еще более непонятного мне, чем мир тектоников.

«Не давай имен рабам и лошадям, которых купишь в провинции, – советовал мне друг с самыми добрыми намерениями. – Если потом придется их убить, тебе будет их жалко». Кроме того, он рассказывал, что проиграл в кости десять тысяч сестерциев за одну ночь (десять тысяч!), но ему не было жаль денег: он поставил всю сумму на «Венеру»[54] и был уверен, что богиня отблагодарит его за оказанное доверие и обеспечит ему сногсшибательные копуляции. В ожидании этого момента он приобрел яйца погибшего гладиатора, чтобы приготовить из них отвар, вызывающий эрекцию, которой любой слон позавидует. И наконец, он спрашивал меня, есть ли в Африке женщины с двумя влагалищами: этот вопрос его чрезвычайно занимал.

Я пребывал в самом затерянном уголке мира и готовился принести свою жизнь в жертву ради спасения мира. Но что представлял собой этот самый мир? Возможно, в нем было не более смысла, чем в письме Гнея: только куча всяких глупостей и пустой болтовни. И я погибну, чтобы защитить всю эту бессмыслицу. Но, несмотря на это, его послание меня не оскорбило и не обидело, я был спокоен и равнодушен, словно выкурил после обеда трубку с добавлением опия для улучшения пищеварения. Возможно, это случилось потому, что я уже не был тем Марком Туллием, который отправился в путь из Рима. Даже Ситир могла в этом убедиться. Постоянные изменения сущности людей тоже были частью нашего мира.

Человек углубляется в пустыни души. Этот человек меняется. Он умирает, но спасает мир.

Нет, это слишком красиво, слишком просто.

О Прозерпина, если бы все случилось именно так. Лучше бы мне было умереть.

9

На следующее утро, едва рассвело, Эргастер, который проснулся раньше меня, спросил, как я себя чувствую.

– Это очень странное ощущение, – ответил я, глядя в лазурно-голубое небо. – Проснуться, зная, что начинается последний день твоей жизни.

– Никто и никогда этого не знает, Марк Туллий, никто и никогда, – возразил мне старик, чтобы немного меня утешить. – Сколько раз накануне битвы я ложился спать в полной уверенности, что погибну на следующий день, а погляди: перед тобой стоит Квинт Эргастер, живехонек до сих пор.

Мы распределили несколько щитов, шлемов и кольчуг, захваченных у тектонов, среди самых крепких рабов Эргастера. Нам удалось узнать некоторые свойства брони тектоников и как с ней обращаться. Например, кольчуга, сделанная из маленьких жучков, открывалась, стоило только потереть ее костяшками, и любой мог ее надеть. Едва обхватив туловище нового хозяина, она немедленно приобретала нужный размер. Эти кольчуги были необыкновенно легкими и невероятно прочными. Жалко только, что у нас их было так мало, а у тектонов так много.

Мы соорудили самодельные копья и щиты из тех скудных материалов, которые смогли собрать в этих засушливых землях, а потом построили таран, словно намеревались пробить стену крепости. В сущности, именно это мы и собирались сделать: если тектоники решат обороняться за своей каменной оградой, мы атакуем ее и разрушим, как это делается обычно с укреплениями. Если же они, напротив, захотят сражаться за ее пределами, строй их солдат под прикрытием живых щитов будет подобен крепостной стене и таран нам тоже пригодится. Рабы собрали самые длинные и крепкие стволы, какие только смогли найти, и связали их вместе веревками, чтобы сделать прочное и достаточно большое орудие. Все трудились не покладая рук.

Тебя, жительницу иного мира, Прозерпина, может удивить, что рабы Квинта Эргастера готовы были умереть за того самого человека, который лишил их свободы. Если ты действительно так думаешь, дорогая, то это потому, что тебе неизвестна власть института рабства.

Мы были римлянами, а весь Рим строился на рабстве – оно было главным столпом нашей цивилизации и нашего мировоззрения. Рим породил самых лучших и самых великих философов, чьи идеи озаряли все окрестные земли. Но эти люди имели возможность посвящать всю свою жизнь размышлениям потому, что располагали долгими часами досуга. А почему у них было так много свободного времени? Да потому, что другие люди – их рабы – им его обеспечивали.

Так было испокон веков. Римляне начинали отсчет времени с даты основания города, но рабство существовало гораздо раньше, чем начали строить Рим. Наша история, сила наших рук и нашего интеллекта покоились на хребтах рабов, и самые лучшие латинские мыслители считали, что это мироустройство предусмотрено самой природой. Никогда, ни разу ни один из наших мудрецов, ни один из отцов отечества не высказал ни малейшего неудобства или несогласия по поводу рабства. Разве не были мы наследниками более древней и почтенной традиции, чем наша? Не сам ли Аристотель называл рабов «некоей одушевленной собственностью»[55]? На протяжении долгих веков наши трактаты, наши законы и наши кресты учили рабов тем качествам, которые должны быть им присущи, – верность хозяину и безграничное ему подчинение, – поэтому огромное большинство их никогда не восставало. Напротив, рабы готовы были подчиняться доминусам вплоть