Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

Катилину погубило не его честолюбие, а его неспособность измениться. Я послал тебя в Африку с самыми лучшими намерениями – чтобы ты изменился. Мне было ясно, что след этой фантастической мантикоры приведет тебя в пустыню, а в мире нет места более подходящего для раздумий, размышлений о сути собственной личности и о том, как ее изменить. Пустыня обнажает наши души. Нет в мире зеркала более прозрачного для нашей души, чем одиночество на ее просторах. Сколько религий родились там? Множество. И там, где нет ни одной живой души, наша душа претерпевает изменения.

Но как я мог предположить, сын мой, что в этой пустыне обитают самые страшные из чудовищ? Я послал тебя туда сражаться с собственным эгоизмом и честолюбием, а оказалось, что судьба поставила тебя перед лицом чудовищной опасности, которая грозит уничтожить твое тело и весь наш мир.

Марк, сын мой, я могу дать тебе только один совет: действуй на благо Республики.

Прощай.

Когда Сервус закончил чтение, вся толпа уставилась на меня, ожидая, что́ я скажу, но сначала я просто потерял дар речи. Мне стоило огромного труда выразить словами пару мыслей:

– И это все? Я ровным счетом ничего не понимаю. – От разочарования только это мне и удалось произнести. – Я спрашиваю его, что нам делать, а он читает мне нотацию!

– Он поступает так, потому что он хороший отец, – сказала Ситир, – и считает тебя мужчиной, а следовательно, не может принимать решения за тебя.

– Я ожидал чего-нибудь более конкретного, чем философские рассуждения о политике.

В довершение всех несчастий раб, проводивший Эргастера к Логовищу Мантикоры, попросил у меня разрешения говорить и сказал:

– Доминус! Из норы выползло еще больше тектоников! Мы прекрасно видели, как их встречал сам Нестедум. И если сначала их было около тридцати, то сейчас там целая сотня вооруженных чудовищ!

– Птенчик! Забудь о своем отце. Что нам делать? Решай!

– Эта нагая женщина права, – заключил Эргастер. – Ты позвал меня, и я уже здесь. Что будем делать?

Палузи заявил, что теперь они уже точно уходят.

– Я со своими людьми отправляюсь в путь, – сказал он, обращаясь ко всем присутствующим, указывая на нас острием своего мачете. – Послушайте моего совета и уходите с нами. Римлянин правильно сказал: эти бобовоголовые – ваша смерть. Бегите отсюда.

– Подожди, – попросил я его. – Дай мне немного подумать. А когда вернусь, я заплачу тебе все, что должен; будет справедливо, если ты получишь обещанное золото. Потом можешь уходить, куда тебе будет угодно. Но сейчас мне надо подумать.

С этими словами я отошел от толпы, но сильно удаляться не стал. В этом не было нужды: кругом хватало уединенных мест. Компанию мне составляли только камни, колючки и ящерицы.

О чем мне было думать? Что решать? Никаких мыслей мне в голову не приходило, никакого выхода я не видел. На самом деле, Бальтазар Палузи был прав: оставаться здесь означало верную смерть. А ты прекрасно знаешь, Прозерпина, что Марк Туллий был трусом, им владел страх и ему не хотелось умирать в семнадцать лет. Но с другой стороны, как я мог уйти, зная, что это может повлечь за собой гибель всей планеты? В этом и заключался парадокс, который удерживал меня в пустыне: опасность была такой ужасной, такой всеобъемлющей, что даже моя трусость не могла служить поводом для бегства. Хочешь знать всю правду, дорогая Прозерпина? Я был в полном замешательстве. И тут появилась Ситир:

– Однажды ты спросил меня, почему в тот день в Риме я решила тебя защищать, и я сказала, что объясню, когда придет время. Теперь этот момент настал.

Она помолчала, а потом продолжила:

– В тот вечер, когда я прогуливалась по Субуре, до меня донеслись твои чувства. Они не имели формы, но были очень мощными. Нас, ахий, учат не только ловить эмоции людей в воздухе, но и различать их, выделяя те, которые повлияют на будущее. И в тот миг, птенчик, я поняла, что однажды твои чувства поставят тебя туда, где тебе придется принять решение, от которого будут зависеть миллионы других жизней. Не подведи нас, птенчик.

– Ты пришла сюда затем, чтобы сказать мне это? – возмутился я. – Чтобы возложить на меня еще большую ответственность?

– Нет. Я пришла сказать тебе, что, если ты примешь правильное решение, ты не будешь одинок.

И Ситир пошла обратно к акации.

* * *

На самом деле, мне не потребовалось много времени на размышления. Как это ни удивительно, в пустыне, где пространства всегда было в избытке, времени мне вечно не хватало.

Изменить, измениться – вот самая трудная задача. Но как это сделать? Мой отец всегда повторял мне такую истину: «Каждый человек знает, что нужно сделать, чтобы стать счастливым, – трудность в том, чтобы это сделать». Но в то же самое время он воспитал меня только для одной цели: преуспеть в cursus honorum. Да, все было противоречиво и непонятно, поэтому я решил, что главное – задать правильный вопрос. Если мне это удастся, ответ придет сам собой. Пустыня помогла мне избавиться от тяжелого груза честолюбия, и я задал себе самый простой из вопросов: «Марк, какое из всех действий, которые ты сейчас можешь совершить, принесет больше пользы остальным людям на земле?»

Я вернулся к собранию у Большой акации. Дерево защищало наши головы своими длинными ветвями, что необычно в пустыне, где нет крова. Взгляд Эргастера отличался от того, которым смотрела на меня Ситир, и Сервус и Бальтазар глядели на меня не так, как ахия. Однако все взгляды были прикованы к моим губам. Сотня человек готовились внимать моим словам, и все молчали. Я вдохнул полной грудью чистый воздух пустыни.

– Вот что я решил, – начал я свою речь. – Мы должны собрать все силы и все оружие и напасть на Логовище Мантикоры.

Никто не зааплодировал, никто не возмутился: стояла полная тишина. Первым заговорил Палузи и выразил свое несогласие:

– Напасть на них? Ты совсем спятил, Марк Туллий? Они нас только что здорово потрепали! А сейчас их гораздо больше, чем раньше. Они нас убьют и сожрут!

– Речь идет не о том, кто победит в этой битве, а о том, кто выиграет эту войну. Чей мир одержит победу: их мир или наш.

На лице Палузи было написано скорее недоумение, чем несогласие: он не понимал до конца, что я имею в виду.

– Самое важное – это не наши жизни, – пояснил