Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

И тронулась, загудела, ахнула. Покатилась, быстрее, еще быстрее. И заныло, ой как заныло ущемленное сердце, обманутое, обойденное, осмеянное и позабытое.

14. Поручение

Патрон был явно недоволен и говорил быстро, не прерываясь, не двигаясь и не глядя в мою сторону. Это означало, что аудиенция будет очень краткой. На всякий случай я не решался поднять глаз выше пуговиц его топорщившегося жилета и напряженно держал шею в полусклоненном состоянии.

– Я вам настойчиво рекомендую нанести визит доктору – было названо известное в столице имя, принадлежавшее европейскому врачу, вхожему в самые высокие круги и, кажется даже, числившемуся официальным медиком некоторых членов царствующего дома. – Да, я удивлен, что вы раньше этого не сделали. По-видимому, вас чересчур увлек сбор сплетен. Я понимаю, это захватывает, но не всегда имеет отношение к делу. Вот к чему приводит излишняя самостоятельность. Не спорьте, у нас мало времени.

Я положительно знаю, что высокочтимый советник не откажется от добровольной помощи молодого коллеги, даже будет рад. Господин придворный доктор – человек хоть и крепкий, но, как ни говори, пожилой, ему тяжело таскать за собой все необходимое, раскладывать, следить за инструментом. А слугам в этой стране можно доверить еще меньше, чем у нас на родине. Как вы думаете, сколько ваших дворовых – и ведь их только трое – уже доносят на вас во все здешние инстанции? Или в другие посольства? Вам это не приходило в голову, не правда ли? Конечно, мы и за вами следим, а как же иначе. Но за вашими слугами – в первую очередь. Не кукситесь, вы же не мальчик. Это даже хорошо, что вы вели себя с ними так небрежно. Постарайтесь продолжать в том же духе – будет меньше подозрений. Хотя вы до сих пор не разузнали ничего такого, что можно было бы удачно запродать. Даже нашему собственному министерству.

В любом случае, господину доктору требуется человек квалифицированный. Не говоря уж о том, что никого из простолюдинов невозможно ввести за собой в иные гостиные. Даже будь они трижды неподкупны. Вас же теперь знают в городе, это нам тоже известно. Должен признать, здесь вы поработали неплохо, я имею в виду, как лекарь. Потому никому не покажется удивительным ваша услужливость и непременное присутствие. Да, вы перенимаете опыт, надеетесь на рекомендации, вы скромны, молчаливы и предупредительны. Ни одного лишнего слова – в этой стране везде есть уши. А у них, в свою очередь, есть языки и пальцы. Болтливые и писучие донельзя. Да, я уверен, что он вам не откажет.

15. Мечта

Иногда находили на Еремея думы странные, небывалые, словно спал он посреди дня с открытыми глазами. Прямо наяву вставало, яснее ясного, так во сне не бывает, там все переливчато, дымчато, дунешь – рассеется.

Виделось ему, как они с Танюшкой живут в одном доме, словно муж и жена, как работают вместе во дворе – он по столярному делу, а она – по бабскому, с тряпьем чего-то вытворяет. Или в горнице сидят по углам. И всегда мечталась она ему в платье из белого ситчика и одном и том же платке с крупными синими горошинами. Прядь выбивалась из-под ткани у виска ее левого, и играл с ней легкий ветерок, неведомо откуда по комнатам дувший.

Только дом у Еремки в голове тоже всегда возникал необычный, чересчур светлый да просторный, такие разве у купцов первой гильдии бывают. Или даже бери выше: у самих генералов да царских министров. И откуда пришло чудодейство занятное? Ведь не довелось Еремке в жизни посещать такие палаты, однова провожал отца Иннокентия к важному архимандриту, так дальше крыльца не пустили, на морозе ждать оставили. А вот зрел он мысленным оком обширный дом, не каменный, конечно, а все одно – с потолками высокими, резными подоконниками и окнами в полстены.

Вот что еще странно в этом доме было – чистота. На полу ни сориночки, ни крошечки малой. Доски тесаные, гладкие, хоть босиком ходи, хоть щекой прижмись. Плотно пригнаны, совсем без щелей, работа редкая. И стены тоже чистые, белые, ничем не украшены, даже икон в красном углу не видать. Ни полотенца, ни вязаной салфетки. И печки нет, словно незачем топить в этом доме. Даже боязно.

Только Танюшка все сидит посреди горницы с прялкой, склонив голову набок, вертит колесо правою рукой, а левой волокно направляет, смотрит в сторону и улыбается тихо – и не страшно тогда. Хоть и знает Еремка, знает откуда-то, что пора ему скоро в путь-дорогу уходить из дома светлого, искать неведомо чего, словно в сказке какой. Но отсрочивает, тянет, недвижно стоит у выхода до тех пор, пока не свивается внутри него невидимая веревка, не завязывается в узел вокруг станового хребта, не тащит требовательно, не вытягивает наружу… Тут Еремка обыкновенно мотал головой, приходил в себя и видел – у станка он, нитки продергивает или моет сукна в цеху полоскательном или даже на возу сидит, трясется, везет товар со Двора на рынок, от продавца к покупателю.

Опять незадача: тоже не поведаешь эту дрему дневную отцу Иннокентию, может, он и разъяснил бы что. Только ведь вроде не грех, значит, не нужно, незачем. Но знал Еремка: не потому не расскажет о зазывном видении на исповеди, что нет в нем греха, а потому как не в охотку, для души не потребно.

Ведь не зря говорят, дума заветная крепка, пока огласу нет. Коль сидит в груди твердо, тогда ждет верного исполнения, а пойдет гулять по свету – прощай, не догонишь. А хотелось, страсть как хотелось Еремке оказаться в том доме чистом с высокими потолками, увидеть, как склоняется голова над веретеном, как выбивается прядь из-под платка в крупную горошину. Вот и не желалось Еремке этим странным мечтанием ни с кем в целом мире делиться. Ни самой малой крупиночки. Даже с Танюшкой – засмеет еще. Ей-богу, засмеет. И всем цехам раззвонит, за ней станется – позору не оберешься, одно слово, стыдоба!

Вот и выходит, что лучше молчать.

16. Шум в городе

Было утро ясное, как алмаз, радостное, как земное тепло, тихое, да не беззвучное. Чуть не с шести утра несся, несся, но не слишком рос острожный гул, словно пчелиный зуд, плавал, плавал в отдалении и почти умирал, но каждый раз возвращался, казалось, с постоянной, хоть и малой прибавкою, в четвертинку какую-нибудь, если не жиже. И как окончательно распарился воздух, разошлись облака, застыла в небе солнечная синь, так и медоносный рой набрал наконец крылатую силу,