Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

стал забираться во все углы, нависать над речами, проникать за ставни, шелестеть занавесками. И мелодия изменилась: утратила стройность, равномерность, а взамен приобрела краткие остановки да беглые раскаты, вспыхивавшие внезапно, как зарница, прыгавшие по далеким трубам и замиравшие от поднесенной к уху ладони. Ничего было не разобрать, распутать, только заскребло беспричинно шею и ушные ямочки. Да и стоило ли о чем волноваться?

По всем имевшимся у мистера Уилсона сведениям, выступление гвардии в поход намечалось не раньше, чем через неделю. Впрочем, нельзя исключить, что импульсивный и склонный к непредсказуемым поступкам самодержец решил сдвинуть маршевые сроки, а перед этим соблаговолил объявить о бесплатной раздаче яств, и главное выпивки, к неимоверной радости местной черни. И еще, вынужден был признать коммерсант, празднество могло быть устроено, дабы задобрить солдатню и какое-никакое нижнее офицерство, ибо отправлялись они в новый (а для кого и первый в жизни) поход без крупицы радости и наималейшего рвения. Как говорится, измена долгу, а вот не мог их за это эсквайр никоим образом порицать, поскольку, что ни говори, был честным человеком, хоть и дельцом не самого низкого полета.

К десяти часам знаток таможенных тонкостей и котировок на парусину, пеньку и некоторые виды зерновых все-таки не выдержал и отрядил на разведку сразу двоих домашних. Инструкции он дал кратко и на родном языке – молодому и непоседливому камердинеру Исайе Уилкширу, прибывшему в Петербург только прошлой осенью и принятому на службу по залитой чернилами рекомендации и не без мучительных сомнений. Камердинер утверждал, что рожден в Дорсете, но акцент его казался хозяину гораздо более похожим на йоркский. Впрочем, до сего момента пожаловаться было нельзя – Исайя держал себя исправно, успехом на кухне и в прачечной пользовался немалым и оттого уже мог довольно сносно изъясняться на местном наречии, а если его дорогу переходила чересчур разговорчивая кошка, то никогда не оставлял хозяина в неведении.

Несмотря на это, в силу капитальных геополитических соображений, а также из простого здравомыслия, мистер Уилсон отрядил в помощь Исайе истопника Агафангела, человека мещанского звания, опрятного и бороду стригшего, к тому же свободного состояния. Агафангел проживал за три улицы, на службу являлся в срок, работал аккуратно, одним словом, был почти что немец, а тут как раз по счастливой случайности пришел в особняк, дабы прочистить молчавшие уже несколько недель печные трубы.

Когда через два часа растрепанные, красные до одури, но совершенно невредимые посланцы воротились с необыкновенными известиями, еще до кабинета хозяйского выложенными всем встречным и поперечным, то не поверил им умудренный многолетним опытом коммерсант, ох не поверил. Переспрашивал, тормошил, сбивал с толку, искал подвоха, уверен был, что спутали, что все, все переврали несчастные обормоты. Перепугались, обмишурились, напились, наконец! А потом враз обомлел и понял: все – правда. Обмишурились – да, но не Исайя с Агафангелом.

И еще понял – только так и могло случиться. Теперь, когда все карты оказались рубашками вниз, как дважды два выходил пасьянс, как дважды два. Так, и не иначе. Не было марьяжу хода, била короля дама и, видать, не без валетов. Даже странно, что не раньше, не резвее. Тогда – как проморгал он? Как все они проморгали?

17. Катастрофа

Если честно, это утро я проспал. Ничего удивительного – его проспали почти все непосвященные, в том числе те, чья жизнь оказалась навсегда перечеркнута одним мигом непростительной безалаберности. Лейб-медик (как я его про себя называл, хотя в точности этот термин не вполне отражал положение моего нового патрона, точнее было бы «гофмедик» – что за уродливый немецко-латинский гибрид!) отпустил меня накануне около полудня, сразу после утренних визитов (замечу вскользь, мы с ним быстро сработались). Была пятница, назавтра весь двор собирался в загородном дворце праздновать день святых Павла и Петра. Особенно почитался здесь первый римский епископ, покровитель русской столицы и самого императора.

Один мой знакомый поручик – кажется, голштинец, которого я недавно вылечил от нарыва в паху, – должен был рано поутру плыть на небольшом боте в Петергоф, дабы своевременно доставить фейерверк в распоряжение его величества. Поэтому вечером мы вместе крепко выпили за выздоровление достойного офицера, успех его государственного поручения и открывающиеся за этим карьерные перспективы. Признаю, что гвардеец оказался крепче меня и ушел из трактира на своих двоих. Ваш же покорный слуга с трудом нашел извозчика, который, плут, вез меня домой не меньше часа, а жил я совсем неподалеку, почти в самом центре города, в одном из дощатых доходных домов, скорее похожих на бараки, с неизменными тараканами и нередкими крысами.

Мой камердинер расплатился с кучером и помог мне раздеться. Я споткнулся, но мимо кровати не промахнулся. Голова немного болела. Ничего страшного. Канун праздника – это честный отдых. Пусть поручик уж постарается, пусть угодит его величеству. В такой день ничего кардинального произойти не могло.

Разбудил меня шум на улице – спросите любого петербуржца, не участвовавшего в заговоре, и он начнет свой рассказ об этом дне одним и тем же образом. Поначалу было трудно понять, сколько времени, что на дворе – раннее утро или ясный полдень? Северные ночи в летний сезон мимолетны, как поцелуй кокотки. И все-таки шум был военный – я это понял даже спросонья, – но не боевой. Хотите верьте, хотите нет, но в его грохоте была какая-то несообразность, бестолковость, недоделанность, и оттого я под утро видел странные сны, в которых легкая повозка бежала по русской степи, мною до той поры не виденной, а я правил парой лошадей с куцыми хвостами, изо всех сил пытаясь уйти от толпы конных татар в острых шапках, то приближавшейся, то едва видимой, но одинаково гулкой и грозной, и я отчего-то точно знал – преследовавшей меня.

Наконец я открыл глаза и вольготно потянулся, хрустнул суставами, перекатился с одного бока на другой и стал думать, не пора ли приступить к утреннему туалету. Еще несколько мгновений спустя я понял, что шум вовсе не покинул меня вместе со сном, а только нарастает, причем какими-то уходящими и вновь возвращающимися волнами. Тогда я поднялся, слегка тряхнул головой – она почти отошла от вчерашнего – и не торопясь приблизился к окну, по дороге внезапно почувствовав, что слуг дома нет.

Только дотронувшись щекою до мутного стекла, я смог различить происходящее. Холодное прикосновение было приятно, и на мгновение я прикрыл глаза. И тут же снова открыл, увидев цепочку колыхавшихся штыков. По улице быстро шагал гренадерский взвод. Солдаты не соблюдали строй, шли не то в колонне по два, не то гуськом. Я уж не говорю