Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

ли надобности, а может, по казенной, увидел там один воз, а затем и другой. Посреди разложенного скарба несколько густобородых, по-необычному одетых мужиков в надвинутых на уши выгнутых картузах споро и молча копали подклетную яму. А рядом – приметил Еремка – лежали бревна, копошилась на ветру пакля, дожидался своей очереди иной строительный материал.

Остановился удивленный Еремка, загляделся. Мужики же на него никакого внимания, даже не повернулся ни один. Только на руки поплевывают да копают. Чавкают лопаты, воздух секут, землю сыплют в разные стороны. И не успел опомниться Еремка, как яма-то почти готова, и вроде ровная, в четыре правильных угла. Редко видал он работу такую, разве что в кузне, но там-то народу немного нужно – сам кузнец да подмастерье, да помощник из малолеток: один тащит, другой придержит, а третий взмахнет. Здесь же было мужиков с десяток, не менее, и без всякого главного управлялись они споро и согласно – не понукал их никто, не прикрикивал, не махал палкою.

Тут пуще прежнего изумился Еремка: увидел, что из-за скарба небогатого, на поддонах дощатых от сырости сваленного, смотрят на него две женщины, по старинке, по глухой старинке одетые, с платками, туго на лбах повязанными, под подбородками стянутыми, в платьях темной тяжелой материи, с рукавами широкими, по самую пясть выпущенными. И еще один поймал взгляд, уже незнамо чей, жесткий взгляд, неприветливый. Сразу вспомнил о деле своем и о времени ни про что прозеванном, заторопился, почти побежал. Но все равно оглянулся: скрылись те женщины в стороне, а мужики уже по самую грудь стояли в яме, скоро одни картузы видны будут. Тут выскочили двое наверх, и ну разгребать набросанную землю, в два счета разровняли, легко будет бревна носить, удобно. Здесь еще раз удивился Еремка на прощание, как эти мужики разумно да без всякой команды работали, и беззвучно, словно все у них было загодя сговорено и расписано.

Только почему-то расхотелось Еремке через пустошь с той поры ходить – скажи пожалуйста, совсем полный наоборот. Отчего? Теперь-то там люди жили – не плешь, чай, болотная, незачем стало страшиться. Один раз не удержался, проскочил быстрым шагом и увидел, что домишек с полдюжины, низеньких, но чистых, аккуратных, вылезло там из-под земли в сроки скорые, словно грибы после летнего дождичка. Только были тамошние хозяева какие-то отдельные, не нашенские, к прохожим близко не выгребали, больше по задворкам своим чебутыхались, в особку стояли. Хоть и слышал Еремка, как звал там кто кого-то высоким женским голосом – по-русски звал. Откуда такой люд взялся? И сами они заговаривать ни с кем не желали, и Еремке охоты доброго утра им желать была одна маленькая чуточка.

Спустя какое малое время – тоже безо всякой надобности – вспомнил Еремка о новой слободке при отце Иннокентии, и спросил, что ж это могут быть за люди и откель появились они по нашему ближнему соседству. Поджал губы отец Иннокентий, вздохнул. Но не отругал, а спросил в ответ, слышал ли Еремка что о тех отступниках, кои прадеду нынешнего государя и святейшему московскому собору осмелились не подчиниться и книги вероучительные править не пожелали. Ах ты, поразился Еремка, так это они самые и есть, самосожженцы аспидные, беззаконного учения греховодники. Как же, учили его об них, чуть не сам отец Иннокентий и наставлял однова.

Говорил, что ни священников нет у них, ни обрядов христианских, что поразились они адовым соблазном, одних себя почитают истинными Евангелия послушателями, а остальным возглашают анафему, ни слова с православными не молвят, даже плевком не подарят. И еще – изъяснял уж один прихожанин, не помнит Еремка, из приказных ли, поповских, после трапезы воскресной: коли станет, к примеру, в кабаке, али в ряду торговом, кто сказки воровские тянуть, возвещать прилюдно непотребное о вере старой, якобы едино истинной, то сразу надобно искать околоточного, а то и наряд кликать солдатский, дабы вора с надлежащей поспешностью заарестовать и доставить в известное место, такими смутьянами ведающее. Поскольку сразу множество законов царских оный тать беспременно нарушил – среди них именное ее величества запрещение входа в город столичный первопрестольный и в нем пребывания.

Изумился Еремка – как же так? Получается видимый непорядок и противность высоким установлениям. Отчего ж до сих пор не донес никто? Ведь навроде не скрываются густобородые, пусть и сидят в своей пустоши малой, только не в ночи же вечной пребывают, а видны и прохожим, и проезжим. Да и обходы полицейские, знал Еремка, раза два в месяц каждую дорогу неспешно промеривают, проглядывают, дабы ничего по недосмотру не упустить. А уж юродивые да попы бродячие каждую тропку знают, любой малый переулочек. Что ж молчит консистория? – знал уже Еремка, главнее ее никого в Москве не имеется, тем паче по духовному делу.

Причмокнул отец Иннокентий негромко, знал и на это ответ. Оказывается, невозможное дело, вышел от нового императора обратный указ, и говорилось там, что коли ложноверцы закона человеческого не нарушают, а поперед всего – никакого злого человеческого жжения не совершают и своей анафемы посередь народа не проповедуют, то им с нынешней поры великодушно дозволяется селиться во многих городах – и в самой Первопрестольной. И, сверх того, надлежит их в моление по истинному православному обычаю не неволить. Вот здесь вовсе не понял Еремка, что ж хотел сказать отец Иннокентий? Оспорить закон государев – нельзя, только как же получается, что был один, правильный, а стал совсем другой, перевертыш? Когда ж была ошибка – надысь или ноне? Есть ли на то дело разъяснение? И еще заметил он одну вещь, да промолчал, прикусил язык. Понятное дело, почитал отец Иннокентий держателей старой веры неправославными, отлученными от церкви, но не горел взгляд его и не креп негодованием голос, когда объяснял он Еремке сию вековую – так и сказал – запутанность.

«Только, – добавил, – ты, Еремей, не нагличай, к ним с великой осторожностью подходи. У них каждого с малых лет обучают вести споры о священном. И любят они это дело, собираются вечерами, задорничают, книги старые листают. Бывал я в иные времена в далеких заволжских деревнях, слышал темные речи. Уж как кудрявы они, вместительны – крепко там соблазн спрятан, не явственно. Ох не крохами учительными можно их тенета расплести, не каждому такие знания сподручны. Ты-то даже к святым отцам пока не подступал, ведь правильно?»

«И еще вышла одна обидная оказия, скажу, не скрою, чтоб тебя ввести в опасение. Бесом каким, – тут перекрестился отец Иннокентий, – или иным другим промыслительным, то мне неведомо, образом, дано раскольникам в глотку слово едкое, жаркое, гладкое да заливистое.