Европа - Ромен Гари

Голос был резковатый и прерывистый. ЭТО БЫЛ ГОЛОС МАЛЬВИНЫ.

Дантес попятился. Ужас завывал у него внутри, разъяренный зверь в клетке — его сердце. Прижавшись к стене, закусив губы, он смотрел на ту, кого застал врасплох сидящей В ИНВАЛИДНОМ КРЕСЛЕ В ИНВАЛИДНОМ КРЕСЛЕ, пока она не успела обрести свою истинную внешность, но голос и фальшиво непринужденная и насмешливая интонация, так хорошо ему знакомые, уже выдали ее, и вряд ли требовались еще какие-либо доказательства. В течение нескольких минут он сознавал, что Эрики не существует, не существовало никогда, что не ее он встретил во дворце Фарнезе, а Мальвину, которая разыскала его, чтобы снова подчинить своей власти. С самого начала существовала только одна женщина, и по злой воле чьего-то воображения, посредством наркотика или даже — будем смотреть фактам в лицо — какой-то мощной и страшной гипнотической силы он видел ее сейчас в облике пленительной молодой девушки, которая невинно улыбалась и поедала вишни, сидя в кресле, обличающем ее преступление. ЭРИКИ НИКОГДА НЕ БЫЛО КАК НИКОГДА НЕ БЫЛО ЕВРОПЫ ОДНА ТОЛЬКО СТАРАЯ ЦИНИЧНАЯ ВЕДЬМА МЕЧТАЮЩАЯ О ВЛАСТИ И МОГУЩЕСТВЕ И РАЗРУШЕНИИ БРЕДОВЫЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ ЛОВУШКИ ИЛЛЮЗИИ ПОД ИМЕНЕМ КУЛЬТУРЫ ПРЕЛЕСТНЫЕ МАСКИ ПРЕЛЕСТНЫЕ МАСКИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ РАСКРЫЛОСЬ БЕЗУМИЕ потом все успешно закончилось, нежная преданность наконец возобладала и остановила головокружительное падение в бездны небытия и отчаяния. Может быть, ему помогла и даже спасла его музыка, доносившаяся откуда-то издалека, видимо, с другого берега озера; он узнал новый, только что сочиненный концерт Моцарта. А в небе как будто прояснело, и хотя он ни на минуту не усомнился в том, что это очередная иллюзия, он узнал тихий светлый взгляд, словно взятый у Валери. Он сделал жалкую попытку улыбнуться и, напрягши лицевые мускулы, почувствовал, до какой степени исказились его черты.

Он шагнул вперед:

— Эрика, надо бороться…

Она опустила на колени ладони, полные вишен.

— За что?

— Не поддавайтесь соблазну бегства… Вы прекрасно знаете, что даже в эту самую минуту какой-то частицей своей души вы тянетесь к тому, что для вас и соблазнительно, и опасно. Вы хитрите, играете в прятки сама с собой… Позвольте мне позвонить доктору Жарду?

— Прежде всего объясните, почему на вас этот странный наряд?

Он дотронулся до лацкана пиджака и улыбнулся:

— Да-да, я знаю, твидовый костюм совсем не подходит к обстановке ушедшей эпохи…

— Мой милый граф, перестаньте… — Она поднялась. — Я люблю вас. Вы нужны мне. Я понимаю, что вы не можете посвящать в свои тайны первого встречного. Впрочем, вы же были дипломатом, говорят, Людовик Пятнадцатый посылал вас за границу с поручениями. Превосходная мысль — появиться под видом французского посла в нашем бесславном веке, куда вы так часто заглядываете, может, из любопытства, но в основном по расчету, чтобы затем вернуться в восемнадцатый век и поражать современников своим пророческим даром, — и, признаюсь, мой милый Сен-Жермен, дворец Фарнезе удивительно вам идет… Но прошу вас, не пытайтесь теперь обмануть меня, ведь я люблю вас…

Ее голос задрожал. Дантес знал: чтобы заставить ее вернуться, чтобы это бегство было временным, как и все предыдущие, он не должен ей возражать: если ей не потакать, она утвердится в своем упорстве.

— Вам хорошо известно, что я всегда к вашим услугам, вам стоит только приказать…

— Просто я хочу, чтобы вы сняли этот нелепый костюм, вероятно, внушающий доверие вашей прислуге, и чтобы граф Сен-Жермен вернулся ко мне таким, каким его столько раз мне описывала моя мама…

Дантес поклонился и вышел. Он хотел как можно быстрее вернуться на виллу «Флавия», добраться до телефона и позвать на помощь Жарда, пока еще не поздно. Он взглянул на часы: полдень. Если очень повезет, доктор будет во Флоренции к вечеру.

XLIX

Барон сидел в кресле рядом с Мальвиной, она лежала на двуспальной кровати, на которой двумя веками ранее приняли яд юный князь Больдини и его пятнадцатилетняя любовница крестьянка Мария Спинелли. Мальвина смотрела прямо перед собой и улыбалась в ожидании. Несмотря на свое могущество, она не гнушалась некоторыми примитивными приемами, и Барон делал гипнотические пассы рукой у нее перед глазами — жалкое, но честное искусство, которым никогда не пренебрегает то, что живет благодаря сну.

Празднество во дворце Дориа было в разгаре, по Canale Grande скользили гондолы, доставляя последних гостей. Здесь собрались неизбежные Арлекины и Коломбины; знатные дамы в масках и кавалеры в черных плащах и треуголках бессовестно обворовали живописцев Гварди и Лонги, во множестве сойдя с их картин и неприязненно глядя друг на друга: такое изобилие одинаковых костюмов повергло их в смущение, ведь, выбирая наряд, они старались доказать свою оригинальность. Русский царь, впервые выехавший за пределы империи и скрывавшийся под именем графа Боброва, был одет польским вельможей со знаменитого полотна Рембрандта. Пятеро представителей рода Колонна из Истрии, верные духу семейственности, превратились в Борджиа и дружески беседовали с Савонаролой о величии Флоренции — очаровательный акт примирения порока и добродетели. Ришелье и Мазарини переговаривались у столика, на котором красовалось новое блюдо — шашлык a la russe: каждый из приглашенных сам жарил мясо на шпаге, а затем вверял его дальнейшим заботам специальных лакеев. Россия была в моде; толковали о поэте Пушкине, недавно убитом на дуэли, и о поэте Лермонтове, которого через несколько лет тоже убьют на дуэли, что не могло не восхищать чувствительные сердца Европы: они всегда знали, что поэзия теснейшим образом связана со смертью. В XVIII веке к литераторам, философам и художникам относились как к поставщикам развлечений — в начале XIX века они получили значимость и индивидуальность. Приятно было сознавать, что их преследует рок, и говорили даже, что лорд Байрон сделал гораздо больше для поэзии, нежели для борьбы за независимость Греции. Некоторые костюмы шокировали: верхом неприличия было единогласно признано платье Мальвины фон Лейден, нарядившейся одной из тех девиц, которым по венецианским законам XVIII века надлежало носить красные чулки и запрещалось надевать маску. Правда, она не вызвала скандала, потому что скандалов больше не устраивали — это означало бы недостаток того слегка иронического равнодушия, называемого «дендизмом», мода на которое не так давно пришла из Англии. В нижней зале, чтобы печальной музыкой не стеснять гостей, всему остальному предпочитавших веселье, молодой скрипач из Кремоны синьор Паганини, отличавшийся странной внешностью, огромными руками и на редкость уродливым носом, играл обескураживающие и словно наполненные ядом пьесы с виртуозностью, которая ужасала и восхищала. Ходили слухи, что синьор достиг такого мастерства, продав душу дьяволу, но лорд Дуглас заметил, что дьявол давным-давно отказался от сделок подобного рода, учитывая изобилие товара, который он покупал почти за бесценок. Мальвина стояла в толпе гостей с бокалом шампанского в руке, ища того, кто назначил ей встречу и, судя по всему, опаздывал. Наконец она увидела его: он вошел торопливым шагом, без маскарадного костюма, потому что достаточно было его собственного. Граф Сен-Жермен пополнел, тонкие черты слегка отекли и смазались, и Мальвине показалось, что он становится похож на Людовика XVI. Карлик Гастанбид семенил рядом, вид у него был раздосадованный и беспокойный: не обладая, как его хозяин, даром предвидения, он не знал никого из присутствующих, а если узнавал по костюму, например, Великого Инквизитора и страшного Савонаролу, кидал им в спину кусочки льда — они напоминали ему о страданиях, которые он претерпел от этих ярых врагов франкмасонства, к которому принадлежал.

— Я снова вас послушалась, — сказала Мальвина. — Вы оторвали меня от дела, надо было свести кое-какие счеты… Но я не могу отказать вам. Зачем я вам нужна?

Сен-Жермен вынул платок и промокнул лоб.

— Я хотел попросить вас положить конец тому, что вы называете «кое-какие счеты», — сказал он. — Вы обрушили свой гнев на человека, оказавшего мне огромную услугу. Как вам известно — или, может быть, неизвестно, — я намерен на некоторое время обосноваться в двадцатом веке, чтобы сделать кое-какие наблюдения и собрать научные сведения, которые затем, по возвращении, будут бесценным подспорьем в осуществлении моих возможностей. Поэтому я решил устроиться торговцем картинами в тысяча девятьсот семьдесят втором году на улице Фобур-Сент-Оноре. Ваш друг предоставил мне информацию, которая позволит мне нажить колоссальное состояние, а за счет него я смогу оплачивать работу своих шпионов в научных кругах. Короче говоря, еще никто не обвинял меня в неблагодарности, и, предвидя, до чего вы можете дойти в жажде мщения, я прошу вас прекратить свои махинации. Оставьте моего друга в покое. В противном случае я обращусь сами знаете к кому. Я вас предупредил. Теперь вы можете уйти: я знаю, что состояние, в которое вы погрузились с помощью вашего супруга — если его можно так назвать, — не может долго продолжаться, не причиняя вреда нервной системе.