Европа - Ромен Гари

Едва переступив порог виллы «Флавия», Дантес, прекрасно понимая опасность, которой его воображаемый двойник подвергал Эрику, бросился к телефону и связался с Парижем. Угроза ее здоровью была очевидна, и Жард должен был без промедления выехать во Флоренцию. Возможно, еще удастся пробудить в ней инстинкт самосохранения и притормозить волю к бегству — в этом уходе за пределы реальности, действительно, большую роль играла воля, собственный выбор. Дантесу не приходило в голову, что Мальвина может не догадываться о состоянии своей дочери. Сильнее всего его беспокоило то, что галлюцинаторные блуждания Эрики почти всегда сопровождались реальными, чему он сам был свидетелем в ту мглистую ночь во Флошейме. В подобном состоянии девушка могла стать жертвой Бог знает какой подлости.

Он нетерпеливо ждал, когда наладится связь, но напрасно — на коммутаторе бастовали, работали только автоматы, до Парижа он дозвониться не мог. Все в мире как будто сговорилось против него. Забастовка профсоюзов означала больше, чем просто классовая борьба, — это была осада.

Он лихорадочно пролистал телефонный справочник, ища номера своих римских знакомых, у которых он мог бы узнать фамилию какого-нибудь психиатра во Флоренции, но опыт лечащего врача незаменим. Он нацарапал телеграмму и передал ее своему шоферу, но Альберто огорченно покачал головой и стал упрашивать Его Превосходительство «немного отдохнуть»; он сам несколько раз пытался добраться до врача, но из-за этой чертовой забастовки…

Тогда Дантес принял решение, которое скорее было следствием бессонных ночей и тревоги, чем здравого рассуждения: он решил пойти к Мальвине и поговорить с ней. Конечно, он не собирался открывать ей глаза на то, чего она явным образом не замечала: что ее дочери грозит безумие. Слишком жестокая ирония — через двадцать пять лет тот же человек наносит второй удар, может быть, еще более страшный, чем первый. Но надо было во что бы то ни стало помешать Эрике выйти из дома и в полном беспамятстве бродить по городу, где из-за своей красоты и болезни она могла стать добычей первого встречного, не говоря уже о прочих опасностях. Он вошел на виллу «Италия» через главный вход. У подножия лестницы горничная, напевая, чистила ботинки. Si, la signora дома, надо только подняться наверх… Дантес взбежал по лестнице и постучался в дверь гостиной.

— Come in, — откликнулся незнакомый женский голос.

Он вошел. Там, где только что стояло кресло на колесах, в котором сидела Эрика, он увидел диван: на диване лежала немолодая дама и читала яркий журнал. У нее не было ничего общего с Мальвиной — пухленькая и низкорослая, похожая на пупсика, белобрысая, завитая, с челкой как у пуделя — воплощение той вульгарности, когда деньги заменяют все. Еще в комнате сидел мужчина, в котором с очень большой натяжкой можно было увидеть некоторое сходство с Бароном, но исключительно из-за одежды: он тоже носил серый костюм в клетку и галстук-бабочку. Впрочем, лицо его трудно было рассмотреть за струнами арфы, которые он перебирал кончиками пальцев, не умея извлечь из этого небесного инструмента ничего, кроме заунывного мяуканья. Дама отложила журнал и повернулась к Дантесу.

— What do you want? — спросила она, и, открыв французский самоучитель «Paris by night», повторила: — В чем дело?

Дантес застыл в дверях. Он уже ничего не понимал. Эрика никогда не рассказывала ему, что ее мать сдала один из этажей виллы американцам. И уж во всяком случае, хотя обстановка комнаты действительно отличалась от той, что он видел недавно, он был почти уверен, что вилла одноэтажная. Ко если цель этого маневра — сбить его с толку и заставить усомниться в ясности своего рассудка, то заговорщики — в том числе, безусловно, и великий иллюзионист Барон — могли гордиться успехом: Дантес так растерялся, столкнувшись с американской четой, что даже не мог с уверенностью сказать, что именно в этой комнате он видел Эрику, поедающую вишни в инвалидном кресле Мальвины. Впрочем, достаточно было выйти наружу, чтобы проверить, правда ли вилла одноэтажная, как он полагал. Но Дантес не стал выходить. Тревога и смятение, толкнувшие его на визит к Мальвине, поугасли после такого начала. К нему вернулась нерешительность — маленькая хитрость, к которой всегда прибегает слабоволие, шепча вам: «По крайней мере, я попытался». Все равно он ни в коем случае не открыл бы Мальвине истинную причину своего визита: он и так уже принес ей немало горя. Да и немыслимо было встретиться с ней через столько лет и при таких обстоятельствах. Его долг был щадить ее нервы, принять все необходимые меры без ее ведома, найти Эрику с помощью полиции, за неимением других средств. Он извинился перед американцами и вышел; вдогонку неслись вопли арфы.

Он уже спустился на несколько ступенек, когда ему показалось, что за дверью, которую он оставил полуоткрытой, весело рассмеялись. В принципе, ничего тревожного или ненормального, но то ли его предельное возбуждение придало этому смеху неверный оттенок, то ли смех действительно был на редкость неприятный, циничный и насмешливый, как будто кого-то освистывали, но Дантес похолодел и неподвижно застыл на лестнице, положив руку на мраморные перила: это был смех Мальвины. Вполне достаточно, чтобы подумать, что он видел саму Мальвину фон Лейден, обернувшуюся американской коротышкой при помощи колдовства, но, к счастью, его воображение не зашло так далеко, хотя он прекрасно знал, как бывают заразны психические заболевания. Точнее, воображение допустило эту мысль, но не дало себя обмануть. Дантес вернулся на виллу «Флавия» и вновь оказался в гостиной, со странным чувством, к которому он, впрочем, уже привык, будто он ее и не покидал.

Мальвина фон Лейден лежала на софе и смеялась, а Барон все еще безуспешно пытался выжать из струн арфы жалкие воззвания к темным силам. Удивительно, какую бесславную роль вынужден был играть этот инструмент, некогда служивший ангелам, в какие руки он попал, какие гнусные пиршества иногда венчает божественный дар, когда достается человеку. Барону всегда нравилось, что звучание арфы, его неумеренный лиризм и ностальгическое бульканье, так изумительно похоже на некоторые плаксивые жалобы человеческой души, — голос этого инструмента несомненно вызывал в уме представление об идеале, нельзя придумать ничего более подходящего для сентиментальных прогулок при луне и нежных вздохов, которые вылились в несколько самых прекрасных наших элегий.

— Ну что ж, — произнесла Мальвина, и на сей раз Дантес, стоявший за дверью, хотя он и не помнил, как снова очутился на лестнице виллы «Италия», без колебаний узнал ее голос, — судя по всему, наш милый мечтатель пребывает в безграничном изумлении. Может быть, мне не следовало устраивать этот маленький спектакль, потому что когда прошел первый шок, он наверняка заподозрил, что его с самого начала водили за нос, при участии дворецкого — как там его?.. Ах да, Массимо — и с помощью кое-какого добытого мною зелья. Я вовсе не хочу вызывать в нем чувство недоверия, как вам известно, это самое большое препятствие в нашем деле! Не правда ли, отличная шутка — поселить этих американцев в самом сердце виллы «Италия»? В конце концов, предсказывать будущее — моя профессия, почему же не оказать услугу нашей милой Европе? Раз — и готово.

Дантес разозлился на самого себя, за то что приходится подслушивать под дверью, но тут же заметил, что никуда не уходил из виллы «Флавия»: враги продолжали свою дьявольскую игру. Голос Мальвины доносился до него через какое-то хитрое электронное устройство, с оглушительной силой, которую удесятеряло эхо гулкой комнаты. И в то же время кто-то другой посредством какой-то неведомой техники старался растушевать его, смягчить, опустошить в наплывающих отовсюду сумерках, но ужасные крики не стихали, явно нацелившись помутить рассудок, на корню уничтожить всякую связность, закружили бесконечные красные и зеленые вопросительные знаки и многоточия, сверкающие электрическими вспышками, атаки и отступления голоса чередовались так быстро, что мысли теряли четкость и в конце концов действовал лишь смутный инстинкт. Он попытался вырвать весла из мраморных тисков, но они словно оледенели навечно. Посреди гостиной, там, где, как казалось Дантесу, находился он сам, кто-то установил безликий манекен де Кирико в позе играющего на лютне. В глубине зеркал шевелилось что-то неведомое.

Под действием ЛСД, который ему, без сомнения, неделями давали в чудовищных дозах, Дантес наверняка потерял бы рассудок, если бы его враги, считавшие свой успех окончательным и потому расслабившиеся, не совершили серьезную ошибку. Еще немного, и посол с воплем бросился бы бежать по улице, что, скорее всего, положило бы конец его карьере, но тут отворилась дверь, и с непередаваемым облегчением — потому что сознательно оставил этого мерзавца в Риме — он увидел дворецкого Массимо. Старик улыбаясь вошел в гостиную с вечным подносом в руках, на котором приветливо дымилась чашка горячего чаю. Появление человека, которому он категорически запретил следовать за ним во Флоренцию, чашка чаю, куда негодяй, без всякого сомнения, влил ежедневную порцию зелья и теперь подавал на подносе, полностью его успокоили: эта жалкая пешка нарушила его уединение, усердно выполняя приказ своей Королевы. Но он поспешил, и теперь Дантес получил конкретное доказательство существования заговора, который плела Мальвина, чтобы уничтожить его, на глазах у всех превратив посла Франции в Риме в сумасшедшего. В мгновение ока к нему вернулась ясность сознания. Кончилось постепенное исчезновение, падение в зеркала, галлюцинации. Он всплыл на поверхность, может быть, потому, что кончилось и действие наркотика, и подтверждение тому — срочный приезд этого плута на побегушках у Мальвины: надо было доставить очередную дозу.