Гольцы - Сергей Сартаков

Бежал бродяга с Сахалина

Звериной, узкою тропой.

Сахалинский бродяга… Нет, не варнаком-душегубом сложена эта песня. Боль души человека, у которого отняли все, все надежды на счастье, звучит в этих печальных словах" о тайге.

Ты легла на пути его, непроходимая, непроглядная. Срослась ветвями, залегла буреломами. Гиблыми трясинами перерезала все пути. И нет тебе ни конца, ни краю. Подайся вправо — тайга, подайся влево — тайга. Иди вперед, напролом — все то же. Никто не пробил для бродяги тропинок. Иди, если хочешь идти. Иди. Каждая дорога куда-нибудь приведет…

Кругом бушует непогода,

Далек, далек бродяги путь…

Укрой его, тайга глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Ты снова свободен. Ты осколком камня срубил заклепки с цепей. Дома, где-то на дальнем краю земли, ждут тебя не дождутся. И даже если в доме не ждут, все равно ждет земля родная. Пусть осыпают дожди, пусть зимние вьюги обжигают лицо. А он все бредет и бредет, день и ночь, месяц за месяцем, порой ночуя без огня, без крова.

И там вдали, за темным лесом,

Оставя родину свою,

Оставил мать свою старушку, Оставил милую жену.

Как ты стал сахалинским бродягой? Думал ли ты, будучи малышом, потом красивым румяным парнем, что на Дальнем конце земли русской есть остров отверженных, страшный остров Сахалин? Что настанет время, когда тебя будут пугать этим островом? Нет, ты не знал этого, простая душа. Ты жил, стремясь к вольной, счастливой, радостной жизни. Не было у тебя ни кола ни двора, а рядом… Ты видел эту несправедливость. И что ты сделал? Что же ты сделал, что, ломая руки свои и обливаясь слезами, до острога провожала тебя молодая жена? А мать, когда повели тебя, как подрубленная- упала возле порога… Что ты сделал? Почему отняли у тебя родину и угнали тебя на пустой, безлюдный остров? За что зовут тебя бродягой, каторжником? У тебя было имя. А теперь нет даже имени. Иван ты непомнящий!..

Пускай в стране чужой схоронят.

Пускай заплачет мать моя.

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка никогда.

Идешь ты домой, а домой тебе путь заказан. Когда читали приговор, тебе сказали: не будет воли, не будет дома, не будет родных. Теперь ты никто и нет у тебя ничего…

А ты идешь, все же идешь обратно, что бы с тобой потом ни случилось. Ты хочешь присесть на пороге родного дома, погладить сухие руки матери, поцеловать побледневшие губы жены. Ради этой мечты все: опасность побега, лишения пути и даже гибель. Может быть, кто и насыплет над телом твоим холмик земли, а может быть, останутся белеть на ветру твои кости. «Жена найдет себе другого…» Больно тебе, бунтарь-одиночка, вот ты и кричишь! А сколько бессонных ночей провела жена твоя у колыбели ребенка, которого ты был отцом и которого вырастила, выходила она одна без тебя? Сколько раз повторяла она в слезах имя твое и все молилась и ждала, что ты к ней вернешься? Разве она без тебя не страдала? Разве каждый твой шаг, кандальника, не делала она вместе с тобой? Не надо! Даже исторгнутый болью, не оправдан твой крик. Нет у тебя на свете друга дороже жены. Почему же ты ей не веришь? Ты любишь мать — люби. Ну, а жена? Она мать твоего сына. Помни это!..

И помни еще: без воли все равно тебе не будет счастья, не будет и любви. И не утешай себя, что воля — птица. Птицу можно поймать, а волю не поймаешь — завоевать ее нужно! В покорные руки она сама не прилетит, не опустится. Хочешь воли — разогнись, посмотри вперед

смелым оком! Скиталец ты или ты хозяин земли? Навстречу звериным тропам прокладываются стальные пути, широкие насыпи железной дороги режут глухую сибирскую тайгу. С нею вместе идут новые люди, несут с собой новые мысли, они помогут тебе, бунтарь-одиночка, понять, что правда на твоей стороне и сила справиться со своими угнетателями — тоже есть у тебя. Ты подумай… И тогда не другую ли ты песню сложишь о тайге? А пока…

Работы шли быстро, и Маннберг получил не одну благодарность от начальства. Зато и недовольство среди рабочих росло еще быстрее железнодорожных насыпей.

Уроки Маннберг задавал непосильные, а за невыполнение налагал штрафы или переводил на более тяжелую и плохо оплачиваемую работу. Кормил так: свежее мясо выдавал только по воскресеньям, а все остальные дни в артельных котлах варились щи с припахивающей солониной да чуть сдобренная салом гречневая каша-размазня.

Больше денег накопите, — острил Маннберг в ответ на жалобы рабочих.

Накопишь! Работаем как каторжники. Хотя бы воды вдосталь возили к нам, — роптали мужики, — зной палит, нет спасения, в котле солонина одна, а воду, как вино, кружками выдают.

Ничего не поделаешь, — пожимал плечами Маннберг, — далеко вода. А зной — что же, потерпите, скоро погода переменится.

Жил Маннберг в передвижном вагончике. Он любил комфорт. Вагон был оклеен обоями под кожу и разделен переборками на три части: столовую, служившую рабочим кабинетом, спальню и кухню, в которой поместилась Лиза. После того как Маннберг подобрал ее на дороге, почти совсем окоченевшую, Лиза осталась у него.

Маннберг искал прислугу, но тут поколебался: стоит ли брать эту? Уж очень простовата. Ему хотелось иметь прислугу в другом роде, как он сказал ей — «поотесан-нее». Но когда спросил: «На какую же работу поставить тебя?», а Лиза, потирая распухшие, обмороженные пальцы, ответила: «На какую знаете, — и, поняв, что этот ответ может быть истолкован как просьба дать ей работу полегче, добавила: — Землю копать или на какую другую…» — Маннберг решил оставить Лизу у себя. Видать, неизбалованная. Не понравится — уволить успеется всегда.

Вагончик станешь убирать, обед для меня готовить, стирать, — тоном приказа сказал он ей. — Сумеешь?

Буду стараться…

Прошло полгода. Поводов жаловаться на Лизу у Манн-берга не находилось. Такой исполнительной и прилежной прислуги он еще не встречал. Немного коробила ее манера вытирать рот рукавом и сморкаться в передник, но это были такие мелочи, что в тайге, в захолустье, с ними не стоило и считаться. Не везти же сюда прислугу из Петербурга!

С работой Лиза освоилась быстро. Нетрудно было убрать вагон, протереть мягкой тряпкой мебель и вымыть пол, покрытый линолеумом. И обеды у нее сразу же стали получаться хорошие, готовить приходилось ей из самых лучших продуктов. Правда, варила, жарила и пекла Лиза все на крестьянский манер, но Маннбергу это даже нравилось — как-то крепче.

Постепенно у Лизы стало оставаться много свободного времени, особенно в дни, когда Маннберг уезжал в город, А в город он ездил частенько, то по делам, то просто развлечься. И хотя всегда ей строго наказывал не заводить знакомства с рабочими, с некоторыми из них Лиза подружилась очень быстро. К молодым ее не тянуло, Лиза сторонилась их, а с пожилыми, с бородатыми, так приятно было посидеть, не торопясь побеседовать! Больше всего ей нравились землекопы Кондрат, Марк и Архип Дани-лыч. Все они из одного города, из Омска; как нанялись там впервые пять лет назад, так и шли вместе с железной дорогой, все на восток и на восток.

Ежели бы всю землю, что мы нарыли, в одну кучу ссыпать, так с верхушки ее Иркутск бы можно было отсюда увидеть, — смеялись они.

Шуточка дело — Иркутск! До него больше как полтысячи верст.

Но самым дорогим человеком для Лизы сразу стал дед Еремей. Ему и шел-то всего сорок второй год, но прозвище деда он накрепко получил за свою пышную черную бороду. Дед Еремей про свою жизнь рассказывал неохотно, по Лиза знала, что пришел он в Сибирь из-за Урала, крестьянин безземельный. А тут тоже земли для него не

казалось. Новосельческие участки в болотах, в дикой тайге нарезаны, а в старожильческих деревнях требуют нежный пай внести, много денег. Вот и подался Еремей на железную дорогу, на заработки. Жена Дарья с новорожденной дочкой ждет его в Рубахиной, ждет, когда муж' вчернется с деньгами. Исстрадались, истосковались крестьянские руки о земле, хочется скорее разломить кусок своего, непокупного хлебушка… Лизе дед Еремей особенно дорог стал потому, что он взялся ее учить грамоте.

А ты бы, дочка, сама научилась, — сказал он ей од-

нажды", когда в отсутствие Маннберга Лиза зашла в ба-

рак к рабочим и попросила прочитать слова под картинкой

из отрывного календаря. «Очень страшная картинка: кому-

то на плахе голову отрубают, а кому и за что — непо-

нятно».

Подписано тут: «Казнь Степана Разина», — прочитал Еремей. — Был такой казак донской, собрал народ вокруг себя и пошел против богатых, захотел вольной жизни для народа. Ну, конечно, разбили царские войска его отряды. Где же им с такой силой было справиться! Казнили Разина. Книги про него есть написаны. Вот научись сама грамоте и прочитаешь не только про него одного.