Лёха - Николай Берг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Этого не скажу, голова у тебя не прозрачная. Ты видно про волосы спрашивал?
— Кончай дурковать. Слушай. Я серьезно!
— Да не волнуйся ты так, справимся. Подумаешь. Вши. Эти к слову платяные, точно. А они границы не нарушают. Те, что платяные — те в одежке, те, что волосные — в волосах, ну еще (тут деликатный дояр смутился немножко и смущенно продолжил) — мандавошки. Они в паху водятся. Надо кстати там у тебя посмотреть, фриц‑то покойный бравый был, вполне, мог и намотать.
— Не Фриц, его Карлой звали — поправил буквоед Середа, блаженно гревшийся на солнышке после мытья, попутно копаясь в барахле.
— Да хоть Гинденбургом — огрызнулся Семёнов.
— Вы такие спокойные, словно с вошами все время дело имели — удивленно заявил Лёха, поспешно выбираясь из возможно заразившихся от мерзкого кителя штанов.
— Экие у тебя труселя знатные! Пышные труселя, прямо сказать — оценил артиллерист нижнее белье менеджера. Семёнов переглянулся с бурятом, забыли как‑то, что штанцы, в которых к ним потомок вышел, на человека неготового оказывают зубодробительное впечатление.
— Ну, так мы же не шатбные, нас постоянно то санинструктор ротный, то фершал батальонный проверял. Потому как вшивый красноармеец — это ЧП. Сыпной тиф и прочие гадости. Для того и головы бреют и вещи смотрят и пропарка, если что в вошебойке. Да все давно с Гражданской уже отработано — пояснил колхозник.
— Во, я ножнички нашел! — сказал возившийся в наваленном на вездеходе неугомонный Середа.
— Ты что там копаешься? — спросил Семёнов.
— Да руку перевязать хочу, побаливает, а тут как раз аптечка — сейчас почитаю что зачем. Ножнички же ему волосню посрезать в срамном месте как раз. Дать?
— Давай!
Лёха не очень сноровисто стал стричь свои курчавые шерстяные залежи, по возможности старательно осматривая каждую прядку, боясь увидеть на волосках только что показанные ему на одежде небольшие — миллиметра по три в длину серо–коричневые полупрозрачные веретенца с лапками на передней части.
Тем временем Середа с Семёновым переглянулись и прыснули оба.
— Да чего вы! — рассердился и так обиженный судьбой потомок.
— Постриг принял?
— Да.
— И ничего не нашел?
— Ничего. Вроде как.
— И правильно. Портки‑то носил с фрица Середа. Ему и волноваться. А он не волнуется. Знаешь почему?
— Да хватит тебе тянуть! — взвыл Лёха.
— Не чешется у него. А где вши — там чешется. Ладно, постригся, хуже не будет. Давай, иди мойся! Вода готова — велел Семёнов.
— А китель? Выкинем?
— Зачем? Сделаем самодельный утюжок и прогладим одежку по швам. Воши и пригорят вместе с гнидами. Солдатская смекалка, как Уланов говорил.
— Что еще за утюжок?
— А котелок вон — кладешь в него угольки, он нагревается — и через мокрую портянку пропаришь. Дешево и сердито.
После мытья менеджер почувствовал себя счастливым. Такая радость обуяла, что давно подобного не чувствовал. И даже насморк приутих. Помытые места уже и не чесались вроде, и как‑то все стало казаться куда как в более радужном цвете. Но радоваться жизни и предаваться неге не дал артиллерист, натеявший чистить свой парабеллум и заставивший и менеджера достать свой новоприобретенный блестящий «Штайер». Бурят примостился рядом с карабином, а Семёнов наоборот зарядил свой пулемет и тот стоял рядом в полной боеготовности.
— На тот случай если кто припрется — а мы тут все в разобранных деталях — пояснил он вопросительно посмотревшему на него Лёхе.
Чистка получилась, в общем, не удачной — сначала обломилось у бурята — шомпол оказался непривычно короткий, и прочистить им ствол было невозможно. Потом долго копались с парабеллумом, который артиллерист сумел разобрать, а вот сложить головоломку обратно оказалось очень и очень непросто. Свой пистолет Лёха даже и разбирать не стал, свои способности в сборке — разборке он критически оценил как никакие ровно от слова вовсе.
Потерпев фиаско в чистке, зато вволю повертели незнакомое оружие в руках, поприкладывались и, узнав, что Лёха раньше никакого боевого железа в руках не держал, кинулись его учить и так шумно, что спохватившийся Семёнов тут же отправился на пост, ужаснувшись вслух, что они два дня считай, без охраны дурака валяли. Жанаев недовольно засопел, он все‑таки старался, и караулить тоже, но промолчал. В конце — концов, Семёнов был прав.
— Ты что, за все время никакого оружия в руках не держал? — удивился артиллерист.
— Да я это, в штабе, писарем служил — ответил Лёха фразой из популярного фильма.
Некоторое время, вполголоса переругиваясь, но научили штабного писаря более–менее прилично держать в руках винтовку, прицеливаться, перезаряжать и вставлять патроны в обойму, а обойму в магазин винтовки.
На удивление Лёхи карабин немецкий оказался тяжеленьким, держать его в руках на весу было непросто и ствол так и описывал круги. Совмешать мушку и прицел менеджер научился в общем быстро, только при этом диву давался как реал отличается от компьютерных игр. Аж вспотел, возясь с винтовкой. Скептически посмотрев на его старания артиллерист вежливо порекомендовал не стрелять навскидку и стоя, а лучше — лежа и с упора. Иначе, дескать, патронов не напастись будет, тут не фабрика и складов нет.
Лёха молча проглотил ехидство, покладисто лег, стал примеряться, как стрелять с упора. Тут его кто‑то пнул в пятку. Оказалось — Жанаев. Сволочь! Больно получилось. Почти как, когда хлестал по заднице в канаве, когда ползком ползали.
— Ты какого хрена? — вскипел потомок.
— Прыжмай нога земля крепко. Отстрелыт — ответил невозмутимый азиат.
— Чего? — окрысился менеджер.
— У тебя пятка торчит, потому как носком в землю уперся. Первая же пуля твоя. И все, с таким ранением — в пятку — ты не стрелок и не боец — посмеиваясь пояснил Середа.
— Ювенальной юстиции на вас нет! — всердцах ляпнул Лёха, но стопу прижал, как сказали. Очень получилось неудобно.
— Ты ежели спорить хочешь, мы можем старую штуку сделать — сунем тебе камешек в ботинок, чтоб научился свои пятки любить и не подставлять под пули. Как, интересует? Походишь часок с камушком под пяткой — что сильно слабее пулевой дырки по ощущениям — мигом поймешь, что к чему, дык как, искать камешек? — спросил Семёнов, а Жанаев широко улыбнулся.
— Ладно, верю — пробурчал Лёха. Он как раз прислушивался к своим ощущениям, и они были надо признаться — странными. Очень непривычными.
Он впервые в жизни держал в руках боевое оружие. Предмет, специально созданный очень грамотными людьми для того, чтобы убивать других людей. До попадания во всю это катавасию Лёха скорее придерживался гуманистических взглядов, считал, что убивать людей негуманно и, хотя и играл азартно во всякие милитаристские игры, истребляя противников сотнями, но при этом прекрасно понимал разницу между фигурками на экране компа и живыми людьми. Теперь что‑то в его сознании провернулось. Во всяком случае, понимание того, что если тебя собираются убивать, то это как бы дает и тебе право убить, не глядя на то, что у врага седая любящая бабушка и особые национальные традиции и даже многовековая культура. Тяжелый карабин впечатлял своей изысканностью, толковостью создания и точностью исполнения, в нем не было ничего лишнего. Все детали отлично подходили друг к другу и работали безукоризненно. Строгость вороненой стали, блестящий никелем затвор, гладкое лакированное дерево ложа и приклада, окованного металлом — все это говорило о том, что сделано это оружие гениально. Оно было и красиво, странной, хищной красотой и удобно. Даже под гнутой рукояткой затвора с симпатичным шариком на конце, было изящно в дереве выбрано аккурат под ладонь. Само в руки просилось это оружие. Только вот оно было взято с боем у вражеского солдата, который до этого чудом (ну не совсем чудом, неказистый Семёнов как‑то на чудо не походил, так что лучше б не так патетично) не перестрелял Лёху и его приятелей. Да собственно и пришел сюда на чужую землю этот зольдат именно для того, чтобы убивать таких вот Лёх.
Увидев войну воочию, менеджер и сам изменился, и его ощущения как‑то изменились. Раньше он судил о войне как о чем‑то далеком, постороннем и даже не особо привлекающем внимания. Ну, воевали когда‑то, ну и что? Мало ли с кем, когда воевали. Больно надо себе голову заморачивать. Это все прошло и быльем заросло.
А тут война стала очень уж шибко личным делом. Можно даже сказать — шкурным.
И отсюда ему уже не казались логичными разные модные интеллектуальные изыски, типа тех, что проигрыш в войне этой наоборот позволил бы всем пить баварское пиво и кушать вкусные немецкие сосиски. Как‑то после всего увиденного у Лёхи напрочь пропали мысли о том, что немцы вдруг стали бы делиться сосисками с побежденными. Объедков — и то не давали. Какие там сосиски с пивом. И вспомнившийся спор в интернете о том, что давно пора все забыть и ставить противнику памятники как и своим воинам — тоже показался диким кощунством. Как сравнивать можно — своих — и врагов.