Лёха - Николай Берг

Тут‑то и завелся Середа, которому приспичило все же разобраться, что это на них так подействовало, что тяжкое похмелье показалось бы в сравнении майской розой и сплошной радостью. Семёнов поддержал его в поисках причины — и потому, что самому интересно было и потому, что знал по сослуживцам — если что хохол в голову взял, то не своротишь его, упрямые они, хохлы.

Немного стыдясь, артиллерист признался, что позавчера у него был необычайный душевный подъем и прилив всемогущества. Лёха кивнул головой — он тоже себя почувствовал на некоторое время всемогущим. После этого Семёнову было легче признаться, что он тоже был велик и мудр. Ясно, что удачный побег и ловкое завладение транспортом и оружием мог вызвать эмоциональный подъем, но что‑то никакой радости, кроме навязчивого страха, пока уходили от погони, не припоминалось. А вот перекусили супчиком — и понеслось. Спросили Жанаева — тот искренне удивился. С ним никакого шумашевстия не было. Обжегся супом, да было. Вкусный суп к слову оказался. Опять все задумались, потом в один голос и Середа и Лёха воскликнули:

— Шоколад Жанаев не жрал!

Запасливый Середа откопал в сумке пустую коробочку, которую не выкинул на всякий случай, удобная была коробочка из плотного картона. И пахла вкусно, шоколадом.

Тщательное изучение коробки ничего особенного не дало, разве что когда дотошный Середа стал читать все, что было на коробке понаписано, то запнулся о странную надпись «с первитином». Красноармейцам это слово ничего не говорило, зато Лёха ожил и обрадовался:

— Вот теперь ясно!

— Что тебе ясно? — недоверчиво спросил Середа.

— Все! — безапелляционно сказал потомок.

— Излагай! — приказал Семёнов.

— Да все просто! Первитин — это наркота такая. Стимулятор, вроде, типа экстази.

— Ты поспокойнее, не волнуйся. Что за наркота? Вас ист дас?

— Да обычная. На танцах ее еще едят. Ну, чтоб плясать всю ночь. Типа как бы у своего организма в долг силы берешь — судорожно вспоминал ранее слышанное об экстази Лёха.

— Мой органон отравлен алкоголем — непонятно и недоверчиво пробурчал Середа.

— Не, точно, все понятно! Мы вчера этого шоколада приняли с наркотой, вот нас и развезло, как кайф кончился. Да на старые дрожжи! Да с устатку! Да не евши! И кагором лакирнули — радостно от того, что стало понятно, что их так крючило цельные сутки, затараторил Лёха.

— То есть залезли в долги, а потом органон должок с процентами взыскал? — уточнил Семёнов.

— Точно! Эта наркота как бы стопора снимает. Тратишь всю энергию, сколько есть. Некоторые бывают, дохнут. От обезвоживания.

— То‑то у нас сушняк был такой лютый, словно с большого бодуна. Слушай, а что ж выходит, немцы на такой фармацее сидят? Это же медицина, да?

— Ну, получается так.

— Это хорошо — мстительно заявил Семёнов, мысленно прикинувший, как было бы здорово дорваться до фрицев, которые после этой своей шоколадки в негодное состояние пришли.

— Зато пока под кайфом — много чего наворочать могут. Мы вон смотри — и ноги таскать не могли после побега, а как шоколадку съели, так и понесло нас куролесить.

— Ага. То‑то и сейчас чуть живые. Ну, их к черту с таким шоколадом — подвел итог Семёнов.

Менеджер Лёха

Когда удалось понять, что это такое произошло с ними, и почему один бурят остался нормальным, потомка сильно удивило то, что его товарищи о наркотиках слыхом не слыхали и проявили просто дремучую девственность в этом вопросе. Лёха аж вспотел, старательно растолковывая этим провинциалам, что к чему в погоне за кайфом. Правда не так чтобы уж очень соловьем разливался — успел поймать тяжелый предостерегающий взгляд Семёнова и вспомнил, что болтать языком надо с опаской. Потому ограничился только коротеньким рассказом, что вот есть определенная публика, которая жрет, курит и нюхает всякое и потому балдеет и получает особые ощущения, что на своей шкуре троица и попробовала. И да — потом за удовольствие надо платить. Впрочем, если опять принять наркоту, то опять будет кайф, ну то есть приход, ну то есть вот эти необычные ощущения. Только потом мозги погорят нафиг. На этом менеджер и остановился, переведя дух от лекторского запала, опасаясь, не ляпнул ли лишнего.

Удивленный услышанным Середа, впрочем, ничего не заподозрил, просто подумал, наверное, что в крупных городах публика с жиру бесится, что и сказал вслух. Не пойми с чего, он считал Лёху жителем Москвы, а менеджер и бурят с дояром не кидались переубеждать. Лёха перевел дух, помолчал. В голову почему‑то полезло, что, в общем, артиллерист прав, было с чем сравнить. Особенно когда жрать нечего и одеть–обуть что тоже проблема. Как‑то до этих приключений не вставали эти вопросы, вообще не вставали — всегда как‑то было и что покушать и что одеть и что обуть. За всю свою жизнь не пришлось ни разу голодать. Очень незнакомое и неприятное ощущение, надо признаться. С другой стороны задница еще болела, уколы штыком давали себя знать, особенно после лихой тряски в мотоциклетном седле. И вчерашняя лютая жажда так и стояла кошмаром.

Раскисать не дал дояр, посчитавший видно, что вчерашний день отдыхали — и хватит. Потому пришлось вставать и идти к вездеходу. Осмотр особо не порадовал — бензина было на самом донышке, что показал всунутый в горловину бака прутик. Не без опаски, напрягая травмированную голову, Лёха попытался завести агрегат и к немалому изумлению водителя машина послушно завелась. Порадовавшись суеверно–уважительным взглядам бурята и Семёнова потомок сумел не рассмеяться, а сохранить протокольное выражение лица, заглушил мотор, поставив вездеход поудобнее. Потом не торопясь принялись за инвентаризацию имущества. Долго копались в сумках для плащ–палатках, наконец, разобрались с тем для чего нужны колышки, веревочки и прочие фишки с прибамбасами. Изменения, внесенные в поставленную Жанаевым палатку, оказались удачными, теперь в шатер легко помещались все четверо. Для какой‑то хитрой цели шатер развернули на новом месте, на этот раз, накидав вместо лапника охапки папоротника. Попутно на костерке в отмытых котелках грели воду и с громадным удовольствием по очереди помылись теплой водой, пользуя найденный в сидоре, который хозяйственный Жанаев тщательно, но неуклюже залатал, кусок мыла. Предмет гигиены одуряющее вонял чем‑то лихим, отчего становилось ясно, что дезинфекция будет суровой. На постоянно почесывавшего под мышками Лёху, Семёнов смотрел все подозрительнее и подозрительнее, наконец, когда дошла очередь до помыва, решительно забрал у потомка трофейный китель, вывернул его наизнанку, внимательно осмотрел его, водя ногтем по швам, потом хмыкнул, позвал чисто вымытых бурята и Середу и те, тоже утвердительно кивнули, увидев там что‑то знакомое для них. Но судя по рожам — не шибко приятное.

— Руки подними! — велел Лёхе дояр.

Потомок не стал спорить, а послушно задрал лапы. Семёнов и его товарищи внимательно осмотрели Лехе подмышки, причем Середа удивился тому, что у летного писаря подмышки чисто бритые и артиллерист даже заподозрил было то, что, наверное, Лёха татарин, потому как вроде татары бреют себе все и везде. Семёнов, как человек практический, подумал было, что у потомка уже были вши, вот и следы лечения.

— Что? Вши? — искренне удивился и даже испугался Лёха.

— Ну да. А ты что думал? Не горностаи же. Немец‑то по железякам судя повоевал уже, а в Польше этого добра полным–полно. Народ там бедный, диковатый. У нас там старшина Карнач побывал во время освободительного похода. Очень удивлялся — мужчины даже в деревнях в шляпах и костюмах, как телигенты какие, а все вшивые. И не моются. Нет такой привычки. И у немцев тоже этого нет, вот вшивыми и ходят.

— Немцы ванны принимают! — уверенно сказал в ответ Середа.

— Да хотя б и так — много ты тут ванн видел? — обрезал его Семёнов.

— Ладно вам, что мне‑то делать — тоскливо спросил Лёха, судорожно вспоминающий, какие страшные болезни разводят и передают вши.

— Да сейчас почистим, пропарим. Мышки у тебя бритые, так что воши не зацепились, и гнид нету. А так бы спалили бы тебе шорсть или сбрили. Черт, ни одной бритвы на четверых нет, все фрицы себе оставили.

— А в голове, в голове нет ничего? — волновался Лёха.

— Этого не скажу, голова у тебя не прозрачная. Ты видно про волосы спрашивал?

— Кончай дурковать. Слушай. Я серьезно!

— Да не волнуйся ты так, справимся. Подумаешь. Вши. Эти к слову платяные, точно. А они границы не нарушают. Те, что платяные — те в одежке, те, что волосные — в волосах, ну еще (тут деликатный дояр смутился немножко и смущенно продолжил) — мандавошки. Они в паху водятся. Надо кстати там у тебя посмотреть, фриц‑то покойный бравый был, вполне, мог и намотать.

— Не Фриц, его Карлой звали — поправил буквоед Середа, блаженно гревшийся на солнышке после мытья, попутно копаясь в барахле.

— Да хоть Гинденбургом — огрызнулся Семёнов.