Лёха - Николай Берг

— Лёха, иди сюда! — позвал тот, что пил из фляжки.

Это он кого зовет‑то? Чего им надо? Какой еще Лёха? Имя вроде знакомое.

— Пить хочешь?

И фляжку показывает.

Пить хотелось, и Лёха старательно пополз на четвереньках к вожделенной фляжке, размышляя, кого же здесь зовут Лёхой, а заодно удивляясь тому, что ползти так далеко. Тот, который сидел с мутными глазами издал какой‑то странный звук, совершенно непонятный.

— Это ты блевать собрался, плюнуть или откашляться? — тревожно и неприязненно спросил мужик с фляжкой.

— Не знам — странно ответил мутноглазый и повалился на траву.

А Лёхе оставалось проползти еще столько же, сколько он смог до этого разговора. Хотя и было там метров шесть всего до костерка, но это на первый взгляд. На самом‑то деле всякий раз, когда Лёхе переступал рукой или ногой, пространство внезапно изменялось и становилось другим. И большой шаг превращался в маленький. Это было очень пугающе.

Боец Семёнов

— Адууха малтанай хэр байнаб? Ногоонтнай хэр урганаб? — участливо, но не без ехидства спросил Жанаев.

— А? — хрипло переспросил его с трудом очухивающийся боец Семёнов. Бурят повторил вопрос, и до Семёнова дошло, хоть и с немалым трудом, что его узкоглазый товарищ спрашивает о том, как растет на его пастбищах трава и как поживает его скот. Стандартное приветствие, принятое у бурятов выдавалось обычно Жанаевым, когда он хотел съязвить. Красноармеец подумал. Судя по общему состоянию души и тела трава на пастбищах не росла, а насчет скота… По ощущениям во рту, которое с легкой руки Уланова в взводе называлось «эскадрон переночевал» со скотом был полный порядок.

— Будэш ишо? — спросил бурят, протягивая тяжелую и холодную фляжку.

— Ага — выдавил из себя с натугой Семёнов и присосался надолго. Взгляд фокусировался с трудом, руки и ноги, словно из свинца были сделаны и слушались плохо. И мысли были под стать, катались в голове с гулом, словно гантели по дощатому полу в казарме. Плохо было бойцу, а, наверное, было бы и еще хуже, третью флягу уже ему притащил азиат, а пить хотелось по–прежнему.

— Что это со мной? — прохрипел больным голосом Семёнов. Его товарищ только плечами пожал. Нельзя сказать, что сам Жанаев выглядел как огурец — и глаза ввалились и щеки, скулы вылезли, и сам осунулся и как‑то посерел кожей, но смотрел внимательно, двигался он почти нормально, чуточку враскоряку, но быстро. Вот о себе такого сказать Семёнов не мог, отвратнейше он себя чувствовал, попытался встать на ноги, повело в сторону, смог только на четвереньки выйти. Да потом не удержался и опять прилег. Азиат, сидя рядом, с тревогой наблюдал за возней.

— Кушать будш? — заботливо спросил он.

При мысли о еде Семёнова неожиданно замутило, и он отрицательно помотал головой. И сам себе удивился, уж что‑что, а покушать было бы уместно, сколько времени не жравши. Но опять замутило, и земля зашевелилась, словно живая.

— Ты это, сам… как это… эдихэ — в несколько приемов выговорил Семёнов деревянным языком.

— Зай! — легко согласился бурят. Деликатно сел поодаль, пошуршал сумками, позвякал тихонько чем‑то. Утомившийся от всего этого Семёнов уснул, как под лед провалился. Снилась какая‑то муть, жуткая и незапоминающаяся. Проснулся оттого, что его кто‑то тряс за плечо. Опять оказался Жанаев. Еще одну флягу принес. Семёнов выдул и ее в один мах и ему чуток полегчало.

— Остальные где? — спросил он.

— Спят! — ответил бурят. Подумал и добавил: — И вода пьют.

— Все плохи?

— Ишо хуже. Дохлые мал–мал. Жыв так да. Но как дохл.

Бурят не очень хорошо говорил по–русски, особенно когда волновался. С Семёновым ему было проще общаться. Но волновался он сильно, потому как раньше не видал подобного. Его товарищи словно валяли дурака, но получалось это жутковато, и несколько раз Жанаев всерьез испугался, что придется утром рыть для компаньонов могилу. Та еще ночка у него получилась. Только уже утром понял, что худшее миновало, и сильно обрадовался. Плохо одному в этих лесах остаться. Потому и ухаживал за страдальцами как заботливая нянька, а со старым сослуживцем даже уже и юморить начал.

— Рассказывай. Только сядь подальше, колбасой пахнешь, а мне не по себе что‑то — сказал Семёнов.

Бурят сел в привычную свою позу по–турецки сложив ноги и негромко стал описывать, что да как происходило тут ночью. Семёнову оставалось только удивляться рассказу. Сам он не очень твердо помнил, что было после того, как их кто‑то обстрелял из пары винтовок. Помнил еще, что сначала хотел рубануть очередью как надо, а потом подумал, что раз едут на немецком тарантасе и в немецких касках, то стреляют, скорее всего, свои и потому влепил очередь явно мимо. Помнил еще, что такая провидческая мысль восхитила его самого своей глубиной и мудростью, хотя сейчас ничего особенно в простом этом решении он не видел. Жанаев вообще оценивал их вчерашнее действие, как «шумашестиэ». Пожалуй, он в этом был прав, выходки и впрямь были достаточно нелепые. Но то, что они вытворяли пока ехали по дорогам, еще как‑то понималось, хотя и удивляло теперь дурашливой лихостью и безоглядностью, а вот когда все трое приятелей стали по очереди вырубаться, тут‑то бурят всерьез испугался. С трудом удалось загнать вездеходик в гущу леска подальше от дороги и тут Лёха окончательно выключился из сознания. Бурят пытался договориться с остальными двумя товарищами, но те совсем из ума вышли. Семёнов как заведенный стал заряжать и разряжать магазины к своему пулемету, а когда бурят к нему обращался, отвечал, что вот сейчас закончит — и продолжал делать одно и то же, то выщелкивая патроны, то вставляя их обратно. Середа тоже вел себя странно, ни с того ни с сего начав повторять фразу, что какая‑то неведомая Ленка — дура. Потом не то уснул, не то сознание потерял. Перепугавшийся бурят еще успел до темноты нарубить штыком лапника и веток, устроил под здоровенной елью лежбище, застелил все это нарезанным в БТР кожзаменителем и, стянув с товарищей немецкие плащ–палатки, состряпал нечто вроде тех шатров, что делали немцы. Середа к тому времени уже сидел с закрытыми глазами и пускал слюни, Лёха похрапывал, а Семёнов, невзирая на темноту, лязгал и лязгал патронами, словно в него злой шодхер вселился. Бурят затащил двоих спящих в палатку, пристроился сам и спал урывками. Просыпаясь только для того, чтобы услышать все тот же тихий лязг. Не выдержал и посреди ночи вылез к свихнувшемуся товарищу. Все попытки отвлечь того от странного занятия провалились, Семёнов соглашался с тем, что ему говорилось, вроде как разумно обещал сейчас закончить — и продолжал все то же самое. Единственно, что сработало — так это фляжка с водой и приказ «Пий!'

Сумасшедший выдул флягу, чуть ли не одним жадным длиннющим глотком и после этого вырубился так же, как и двое других. Трясущимися руками бурят сунул в рот сигаретку и, наплевав на маскировку, покурил, чтобы немного успокоиться. Уволок и Семёнова в палатку, покараулил, вздрагивая от ночных шорохов, с тревогой встретил серенький рассвет, спрятался от моросившего дождика в палатку, потом проснулся от странного хрипа. После этого только и бегал к ручейку неподалеку, наполняя флягу, потому как, не приходя в сознание, трое пили жадно.

После очередного забега за водой обнаружил, что Семёнов вылез из палатки и дышит, словно рыба на берегу. Порадовался тому, что сослуживец не помер, продолжил поить — и потихоньку сознание вернулось и к Семёнову и к Середе, а вот Лёха долго не мог придти в себя. Сейчас Середа опять спит, и этот Лёха — тоже. А сам бурят ничего понять не может.

Семёнов и сам ничерта не понимал.

С чего ему так было дурно? Ну, выпили немного вина вчера. Сладкое, как церковный кагор. Ну не ели два дня. Тоже бывало. Немцы гоняли, маршировать пришлось несколько десятков километров. Но все равно непонятно, с чего такая полная разбитость?

В голове от мыслей стало тесно, и она опять разболелась, что для Семёнова было опять же совершенно неожиданно — раньше голова у него практически никогда не болела. Принять вариант, предложенный бурятом, суеверно отозвавшимся о том, не злые ли духи тому причиной, было недостойно двух красноармейцев, да еще и взрослых мужчин впридачу. Кое — как пришел в себя Середа, неприязненно молчал, пока Жанаев разжигал маленький незаметный днем костерок. Наконец и Лёха приполз, словно побитый пес. И оказалось, что потомок забыл свое имя и не откликается, да еще и никого из присутствующих не узнает. Дела! Весь день прошел уныло и убого, хотя к вечеру всем троим стало получше и даже супчика горохового похлебали, тем более бурят сварил его пожиже. Опять рухнули спать. И только на следующее утро почувствовали себя хоть сколько‑то сносно.

Тут‑то и завелся Середа, которому приспичило все же разобраться, что это на них так подействовало, что тяжкое похмелье показалось бы в сравнении майской розой и сплошной радостью. Семёнов поддержал его в поисках причины — и потому, что самому интересно было и потому, что знал по сослуживцам — если что хохол в голову взял, то не своротишь его, упрямые они, хохлы.