Ты следующий - Любомир Левчев

“Новые” подняли несколько тостов. Тамадой был Георгий Караманев. Он сидел рядом с Тодором Живковым на другом конце длинного стола. Так что я мог наблюдать, как руководство округа делает свое дело: пользуясь случаем, согласовывает спорные вопросы, обрабатывает высокое начальство, раскручивая его на новые проекты, разгоняет сгустившееся тучи.

Вдруг я получил записку: “Готовься, я дам тебе слово, чтобы ты прочел какое-нибудь стихотворение. Г.К.”. У меня не было времени на подготовку. Я встал и сказал:

– Я хотел бы прочитать вам свое последнее стихотворение “Спиртоварня”. – Я видел, как генерал Грыбчев и еще несколько человек скорчили ужасную гримасу. – Я не знаю его наизусть, поэтому прочитаю лишь то, что помню…

И я продекламировал самое идейное и самое трогательное из своих стихотворений. Живков слушал внимательно, не глядя на меня, а я посматривал на стариков. Они были удивлены. Наверное, с тех пор, как они здесь учились и зубрили “Отечество любезное” или “Жив еще, жив он”, с поэзией им сталкиваться не приходилось. Поэтому я не предполагал, что она их взволнует. Но произошло именно это. У некоторых из глаз катились слезы. Это был не успех. Это было одно из тех мгновений, по которым можно судить, что ты живешь не зря.

Почти сразу после меня Живков произнес тост. Поприветствовал старую гвардию села. Пожелал успехов молодым. Сказал, что ЦК полностью доверяет окружному и местному начальству и т. д. В конце же отошел от традиционной схемы и произнес:

– Тут мы с вами услышали стихотворение одного молодого поэта, который живет среди вас и успешно черпает вдохновение в делах трудового народа. Я приветствую и его, и всю его семью.

Пока я осознал, что именно произошло, Живков со свитой уже исчез. И все поспешили разойтись по своим судьбам. Над черной дорогой снова поднялось облако – Призрак, который продолжал интересоваться мной. Наверное, я бы еще долго сидел недвижно в коридоре старой школы, если бы не мои друзья, которые подхватили нас вместе с оставшимися нераспечатанными бутылками и повели в дом рядом со Стрямой. Там началась попойка с объятиями и песнями. Я слышал только одно: “Ты спасен! Ты спасен!” Все наперегонки рассказывали мне то, что прежде скрывали. Выяснилось, что в конце каждой недели ЦК запрашивал сведения обо мне – как я себя веду, что болтаю, что пишу. Кафкианский абсурд. Хорошо, что я напился. Впервые с тех пор, как оказался здесь.

На следующее утро я проснулся свободным. Я мог вернуться домой, мог делать все, что вздумается. Мог попасть куда угодно – но только не в себя прошлого. Что-то произошло у меня внутри. Какой-то огромный болид проделал мертвый кратер в моей душе. И я вдруг почувствовал, что не спешу, что не знаю, чем именно займусь. И, вместо того чтобы тут же понестись в Софию, я остался в доме уединения. Мне было жалко расставаться со всем этим. С грациозной лаской, с Амедом. Что они будут без меня делать?

Не прошло и трех дней с момента моего спасения, как перед домом остановились мои последние “гости”. Из “мерседеса”, блестевшего как кристалл турмалина, вышли незнакомые мужчины и женщины. Шофер с интеллигентным лицом, изысканно одетый, вошел в дом как разведчик, пока вся компания осматривалась во дворе. Я встретил его на лестнице босиком, в джинсах.

– Ведь это вы Левчев, правильно? – хитро улыбнулся он. – Не удивляйтесь. Вас приехал проведать товарищ Венелин Коцев. Вы можете обуться…

“Гости” осмотрели дом с надменным любопытством.

– А вы живете как в раю! – иронично заметила одна из дам.

– Пойдемте, я покажу вам спиртоварню, – нарочно подначил я Венелина Коцева.

И дал ему попробовать первача. Мы были вдвоем. И смотрели друг на друга испытующе. Коцев покраснел. Наверное, от крепкой ракии.

– Ну, можно, конечно, и о спиртоварнях писать, но не только же о них…

Я улыбнулся:

– Разумеется, но вам должно быть известно, что я это место не выбирал.

– Да, я знаю… Но я знаю также, что мы станем друзьями.

(Когда Венко сняли с поста, назвали его авантюристом, раздавили, вот тогда мы подружились по-настоящему.)

– Человек предполагает, а Бог располагает.

– Я приехал взять тебя на праздник роз. Собирайтесь. Всей семьей. Машина вернется за вами. Там мы и продолжим наш разговор.

А праздник роз был потрясающим зрелищем. Высоких гостей – министров, послов, деятелей культуры – сажали в маленькие расписные тележки, украшенные венками из роз, колокольчиками, корзинами с фруктами и бутылками. Затем вереница повозок в сопровождении музыкантов отправилась к розовым садам и новым горизонтам. Мне надо было осознать, что моя жизнь становится розовой. Но я не люблю этот цвет. Да и он меня не жалует.

Глава 16 Розовые годы

Кто не нашел небес внизу,

Тот не найдет и выше,

Снимает ангел надо мной

Жилье под самой крышей [55] .

Эмили Дикинсон

Когда я вернулся в Софию, я поразился перемене. Все как будто было прежним, а Дух времени – другим.

Я спросил Цветана Стоянова, что произошло. Он засмеялся:

– Произошел обмен.

– Но что на что поменяли? Шило на мыло? Баш на баш? Коня на кота?

– “Чайку” на “мерседес”.

На коне или без него, но что-то ускакало от меня, и я чувствовал свою несвоевременность. Вызывающий авангардный оптимизм испарился. Опять налетели недоверие и подозрительность. Все вели какую-то тайную бухгалтерию. Ожидались и производились загадочные назначения. Бывшие друзья делали вид, что мы незнакомы. Как говорится, завидев меня, они переходили на другую сторону улицы. Старые компании перегруппировались и переместились в новые заведения.

В газете “Литературен фронт” работал новый главный редактор – Г.Д. Гошкин. Когда я попался ему на глаза, он обрадовался, вспомнил о пылесосах и весело спросил:

– А сейчас ты где работаешь?

– Как где?! Здесь, в этой редакции.

– Что, правда? – озадачился философ. – Мне никто об этом не говорил. Но я не против… Наступает время летних отпусков. Заменяй пока тех, кто отсутствует. А осенью решим, кем тебя устроить…

Как будто он сказал мне: иди, замени самого себя, а то совсем не справляешься.

Но пока я возвращался к действительности, в 1964 году знаменитые личности унесли в небытие множество тайн, сокрытых за пафосом нашего века. Еще в начале года папа Павел VI посетил святые места (Иерусалим), словно намереваясь подготовить для важных душ VIP-прием на небесах. Туда отправились бывший президент Соединенных Штатов Герберт Гувер и герой Второй мировой войны генерал Дуглас Макартур. (После Кеннеди Америка, потеряв частичку своего будущего и частичку прошлого, сосредоточивается на настоящем.)

Добрая старая Англия торжественно отходила в небытие вместе с леди Астор (первой женщиной в английском парламенте) и лордом Бивербруком. (Нужны уже другие газеты! Другие вести!)

Третий мир потерял одного из своих отцов: Джавахарлала (Пандита) Неру.

Во время летних сенокосов смерть забрала Мориса Тореза и Пальмиро Тольятти. Две заглавных “Т” – оба из последних титанов Коминтерна (разогнанного Сталиным ровно 20 лет назад).

Пока шумели эти торжественные проводы (а может быть, и встречи там, наверху), незаметный человек слез с громады локомотива со своей маленькой сумкой железнодорожника в руке и незаметно прервал линию мировой судьбы. Это был мой дядя Драго – старый конспиратор, который покинул этот мир, не предав никого и не издав ничего – даже одного-единственного вздоха. Пограничники запредельного без колебаний должны были отправить его в рай. Но я уверен, что он обошел их заставу и направился в ад, потому что там его ждали боевые товарищи. Возможно, это он научил меня стыдиться розового цвета.

А в конце 1964 года итальянские специалисты раздули сенсацию, будто знаменитая падающая башня в Пизе может рухнуть в любой момент.

И вот 15 октября мир был оглушен грохотом падения. В Москве свергли Хрущева!

Всего лишь несколько месяцев назад он вместе с Насером и Ахмедом бен Беллой открывал грандиозную Асуанскую плотину. Нет, он, конечно, походил не на фараона, а скорее на деревянного сельского старосту из музея в Каире. Но выше его никого не было. А сейчас ему осталось лишь прогуливаться в пенсионерской тужурке по московским улицам. Его близкие рассказывали, как он плакал дома в одиночестве от бессилия и обиды. Тайные службы отомстили сами себе, предпочтя Брежнева. И они раз и навсегда взяли судьбу СССР в свои руки (см. “КГБ – взгляд изнутри” Кристофера Андрю и Олега Горлиевского). Партия клонилась к закату.

В 30-е годы, организовывая знаменитые процессы ликвидации пролетарских вождей ленинской когорты, Сталин применил страннейшую судебную тактику. Возможно, ее подсказали ему такие люди, как Вышинский. А может, наоборот, он подсказал ее им. Все подсудимые полностью признавали свою вину. А признание собственной вины не случайно называется “королевой доказательств”. Эта королева не терпит возражений, свидетельствовал мой старый друг Аркадий Ваксберг. Она не только казнит, но еще и позорит своих жертв, освобождая от вины и даже производя в герои их палачей. Мне не попадалось ни одного удовлетворительного объяснения тому факту, что им всегда удавалось вытянуть эти самые “абсолютные признания” (это уже другая тема). Но Хрущев был порождением этой эпохи процессов и “абсолютных признаний” врагов. Именно эти самоубийственные исповеди расчистили Хрущеву и ему подобным путь на вершину власти. И он, будучи не в состоянии забыть этот прием, применил его к мертвому Сталину. На XX съезде Хрущев прочитал признания партии в чудовищных злодеяниях. Историческая вина за них должна была рухнуть на плечи чудовища Сталина. Это казалось возможным, ведь “Сталин был партией и партия была Сталиным”. Да. Мертвец полностью признавал свою вину, но живой многомиллионный организм был готов покончить жизнь самоубийством. Вульгарный прагматик Хрущев не понимал, что Сталин и партия и в самом деле едины. Это два лица одной и той же легенды. “Я” и “мы” на одном и том же языке. Хрущев не верил в поэтические метафоры, пока они не понадобились ему самому. Но было уже поздно. Когда Хрущев предъявил свои претензии на знак равенства между ним и партией, партия была уже умерщвлена “королевой доказательств”, и это убийство повлекло за собой в историческое небытие и самого Никиту Сергеевича. Все остальное было лишь долгой агонией. Миллионы людей умирали в адских муках только потому, что искренне связали свою жизнь с этой уже мертвой системой. Идеал, как душа, отлетел от нее. И она стала лишь разлагающимся трупом.